100. Николай Гоголь, страница 22

Выдающиеся события

этой школы. Это — по восприятию Белинского как если бы генерал бросил свою армию и выступил на стороне врага.

«Я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса...» писал Виссарион Григорьевич Гоголю, понимая под «развитием» и «прогрессом» нечто совсем иное, чем готов был понимать адресат его письма. Накаляясь все более и более, он выводит на бумаге слова, с таким пафосом повторявшиеся в советских школах: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною...»

Гоголь, получив письмо Белинского, хотел отвечать на него не менее обширным посланием, в котором предполагал «объясниться» по всем пунктам обвинения. Черновик он порвал, но в позднейшее время его восстановили исследователи. Неотправленный ответ этот говорит, безусловно, в пользу Гоголя. Он не обличает, не пышет священной ненавистью, как Белинский. Он — сокрушается. И произносит пророческие слова: «Вы сгорите, как свечка, и других сожжете». Но слов этих Белинский не прочел. Вместо длинного разъяснительного письма он получил краткий ответ, где Го

«Похороны жертв мартовской революции в Берлине» (1848) кисти Адольфа Менцеля.

голь, смиренно отказываясь от назиданий (то есть понимая ненужность их), просил критика беречь свое здоровье и желал ему «спокойствия душевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступать разумно ни на каком поприще».

Гоголь и Белинский говорили на разных языках. И, в общем, вышло по-пушкински: «Глухой глухого звал к суду судьи глухого...» Ради справедливости стоит заметить, что тогдашняя «мыслящая Россия» оказалась на стороне Белинского.

Европейская гроза

В 1848—49 годах Европу охватили революционные волнения. На глазах рождались новая Франция, новая Германия, новая Италия. Были ли они лучше или хуже старых судить не будем. Очевидно только, что начало современного устройства Европы положено где-то там на парижских баррикадах, где вместе с парижанами погибали и наши Рудины.

Умирающий Белинский приветствовал восставших. «Новыми смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства» назвал революционные события в соответствующем манифесте Николай I. Гоголь, нечаянный свидетель еще не самой революции, но, во всяком случае, ее неотступного приближения (он был тогда в Неаполе), стоял в своем отношении к ней ближе к государю императору, чем к знаменитому критику. Хотя, в сущности, его гораздо более занимала в тот момент судьба личная (писатель готовился ехать в Иерусалим), чем судьбы Европы. Если в письме к матери в середине января 1848 года он сообщает о бедствиях общественных еще с некоторым чувством: «Не такое время, чтобы кому-то теперь радоваться. Повсюду смущенья, повсюду беда, повсюду голос неудовольствий и вражда наместо любви», то в краткой записке к А. А. Иванову, писанной три дня спустя, Гоголь выказывает лишь желание держаться от этой «вражды наместо любви» подальше: «Я полагаю выехать на днях, — тем более что оставаться в Неаполе не совсем весело. В городе неспокойно: что будет, Бог весть».