Юный Натуралист 1972-10, страница 49

48

Возле куста лещины с поникшими, но еще не опавшими листьями охотник остановился, отодвинул мешавшую смотреть ветку и зашептал:

_ Гляди, какой забрел в наши места! . Жалко, что отсюда заряд не достанет. Не упустить бы.

Огромный медведь пасся вдали под каштанами. И меня почему-то радовало, что из наших ружей до него не достать.

— Вот что: подбирайся к нему, а я подскочу вон на тот перешеек, — указал Лях вправо на отлогий взгорок. — Если у тебя промашка выйдет, то ко мне пойдет или на переход — больше некуда. Не спугни только.

Крадусь с гулко стучащим сердцем, точно на войне «языка» брать. Стена ежевичника справа — надежное прикрытие. Держусь наветренной стороны, чтобы обмануть чуткого зверя. А в голове, как буравчик, Митин вопрос: «В глаза ему не посмотрели?» Зачем это парню? Почему и я думаю о том же?

Лежит буреломина, моховищем, как шерстью, поросла и от середины на два рожка разделена. Смотрю в пролысину. Зверь в десятке шагов: передвигается вразвалку, набивает рот каштанами и, приседая, вышелушивает из них мякоть. Справный, неуклюжий, он с треском ломает попадающие под ноги ветки.

И снова Митин вопрос о глазах. Какие они? Не видно глаз. Бросаю через валежину камешек — зверь круто поворачивается ко мне.

Вот они, глаза, вижу! Маленькие, округлые, как две черешни, упавшие в мох. В них крошечные фонарики тревоги и вовсе нет хищного накала, как у волка или рыси. Не помню случая, чтобы наш медведь напал ради пищи на животное или человека. А если он щеку испортил Ляху, то это была самооборона, тут и ящерица показала бы зубки. Смотрю, смотрю в его глаза, чтобы потом рассказать о них...

А теперь... Нет, ни за что! Отвожу дуло в сторону и нажимаю спусковой крючок — живи, Топтыгин! Может, твои дети или внуки станут цирковыми артистами, и я буду аплодировать им.

Пуля шлепнулась о какое-то дерево. Медведь прошелся по кругу, как в танце, и спорой иноходью помчался к перешейку.

— Не туда! Там смерть! — кричу ему.

Он, будто поняв мою тревогу, круто

свернул к переходу и скрылся за пригорком.

А у ручья не смерть? Минута... вторая... третья... Митино ружье молчит. Слабо донесся свист, а выстрела так и не было. И я вздохнул облегченно: прошел!

Подбежал Лях.

— На меня не пошел — светрило, ка

жется. А ты промазал, что ли? И чего кричал-то? — Лицо потное, шрам горит, и шапчонка чудом держится на правом ухе. Не нуждаясь в ответах на свои вопросы, он начинает бранить Митю: — И тот свистун... Небось под самым носом пропустил. Какая туша из рук ушла!

А мне досадны его переживания, и сам он становится противен. Зарабатывает он, станочник лесозавода, дай бог каждому. Свиней откармливает. На кой же черт ему медведь? Да что медведь — не думаю, чтобы он устоял перед косулей или оленем. Живет в нем, видно, слепая тяга к убийству: зоб полон, а глаз голоден, как у коршуна.

И вдруг, словно утверждая мои мысли, Лях вскинул ружье и выстрелил. К его ногам упал окровавленный комок «лесного доктора» — дятла.

Это уж сверх всего. Шагнул я к нему и с вызовом сказал:

— Волк ты, Васька, кровожадный! Что же ты делаешь в своем доме?

— Ну, легче на сходах, — ощетинился он. — Не то...

Не знаю, что произошло бы между нами если бы из-за орешника не показался Дмитрий. Лицо парня сияло счастьем. Чему радовался — не понять сразу.

Лях загреб щебнем жертву своего бешенства и, нахохленный, вышел навстречу Уткину:

— Почему не бил?

— Как не бил? — Парень смерил его насмешливым взглядом. — Дважды ударил: в профиль и в фас.

— Что городишь? Свихнулся, что ли, с испугу?

— Да стрелял же, честно говорю! Только не из пищали, а вот из чего. — Он расстегнул ватник и, к нашему удивлению, указал на фотоаппарат. Потом начал рассказывать мне: — Смотрю, мчится этакая махина, с быка ростом. А у меня точки съемки уже подготовлены и аппарат перед глазами. Щелкнул в профиль. Бежит ближе. Свистнул — остановился. Щелкнул крупно в фас. Ох и снимочки будут!.. А глаза... Видели бы, какие это глаза! В них все сразу: растерянность и решимость, страх и отвага, то светлячки в них, то хрусталинки, а то прозелень мелькнет... Если вы были к нему близко, не могли не посмотреть в глаза.

— Смотрел, Митя, — говорю, — но ты лучше видел.

— Понятно! — Лях зло плюнул в сторону.

Вобрав в плечи морщинистую шею, он зашагал вниз, в мутную синь вечера.

— Чужак! — коротко оценил его Митя.

И я был согласен с ним.

В. ГАТИЛОВ