Юный Натуралист 1976-10, страница 46

И все шли и шли на восток к Уралу, стараясь не отстать от весны.

Она запоздала. Птицы прилетели, когда вокруг лежал снег, и теперь они пели. Пели, словно в зеленом подмосковном лесу, И мы спешили, чтобы успеть, ведь они будут петь только до тех пор, пока не появятся птенцы, а потом свадебный птичий хоо умолкнет.

шт

Учету мешал дождь. Тогда многие птицы замолкали. И совсем пропавшими были ветреные дни. Тогда тайга гудела и выла. В высоте мотались верхушки елей, украшенные «ведьмиными хвостами» — странными пучками сухих ветвей. Время от времени слышался не то вздох, не то стон, потом треск и грохот — это падали старые деревья. Этот шум заглушал птичьи голоса, песню вьюрка, стрекот синехвостки, тиканье гаечки.

В такой день мы и вышли к тихой воде Чар-озера.

Позади стонала под ветром тайга, а здесь, в низине, стыла сизая гладь, и только куличок-перевозчик, трепеща крылышками, летел над самой водой, легкий, словно бабочка, да еще взлетели и пошли кругами над озером лобастые гоголи.

Среди мхов и пней, под соснами, притаилась избушка, и чем-то таинственным пахнуло на нас, так сказочен был он, этот отмеченный на картах приют охотников и лесников.

Избушка встретила холодом и запахом гнили. На лавках, в берестяных коробицах лежала сырая соль и плесневелая крупа, на топчане громоздились тяжелые, как железо, лосиные шкуры. Видно, давно здесь никого не было, но кто-то заботливо сложил дрова, приготовил бересту и спички, и скоро печка у нас загудела, став на время как бы третьим живым существом.

Изба потеплела, стала ласковой, и скоро мы уже забрались в спальные мешки, но вместо городских снов перед глазами в тысячный раз громоздились замшелые деревья и пни, даже Ьо сне нужно было отыскивать тропу, прыгать через сугробы, и странным все это казалось, потому что уже наступил июнь.

Всю ночь кто-то большой ходил возле избы, останавливался около двери и дышал. Слышалось все это сквозь сон, но мелькнула все-таки мысль, что неспроста во всех таежных избушках дверь открывается наружу.

Мы спали, когда вечер, минуя ночь, перешел в утро, и в четыре часа были на ногах.

Птицы уже пели. В голубом воздухе среди зеленых лап слышались их утренние голоса. Сияющее солнце прогнало колдовскую жуть этого места, сосновые иглы сверкали как стеклянные, лесная подстилка похрустывала под ногой, лужи-чаши с мозаичным дном из мха и прошлогодних листьев искрились стрельчатым льдом.

У самого берега, нагнувшись к воде, стоял кто-то в черном. И когда я, недоумевая, шагнул ближе (других людей здесь не должно быть), тот, в черном, будто брошенный неслышным взрывом, метнулся вверх по склону. Успел разглядеть только блестящую шерсть и черные ступни. И так непохож был этот подвижный зверь на тех увальней-мишек, которые сидят, часами раскачиваясь, в клетках зоопарка, что я сначала засомневался, и только крупные, настоящие медвежьи следы убедили меня окончательно, да так, что задним числом мороз прошел по коже — так длинны и изогнуты были отпечатки его когтей. Этот же след попался нам и дальше, в конце маршрута. Та же когтистая лапа перекрывала свежий лосиный след, другой же лосиный след отыскался далеко — следствие безумной скачки. За кустами что-то происходило, слышался треск и храп, потом мелькнули