Юный Натуралист 1977-03, страница 13

11

Теплый март гладит лучами яркого солнца покатые бока серо-желтых барханов, местами украшенных красными тюльпанами — нечастыми гостями здешнего края. Стараясь не мять цветы, мы бредем по барханам. Вокруг шумит короткая каракумская весна, полная спешки. Торопятся до наступления скорого губительного зноя отцвести и дать семена травы. Спешит наполнить вешней влагой свои клейкие корни селин, чтобы не страдать потом от жажды. На все долгое лето хочет наесться сочной зеленью черепаха. Пируют ящерицы, жадно поедая насекомых. И лишь одни змеи, лежа на солнцепеках, никуда не спешат: для них весна наступит чуть позже, когда грянет зной, — самое благодатное время для охоты на вялых от жары грызунов.

Из растений пустыни в эту пору не торопится отпраздновать весну только черный саксаул. Покрывается зеленью лениво, медленно. Да и зачем ему спешить, когда он сам себе волен устраивать весну. Чтобы позеленить свои тонкие веточки, у него всегда есть возможность добыть влагу длинными корнями даже с двадцатиметровой глубины. Мы обходим его заросли, твердые и цепкие, как колючая проволока, и радуемся, что на нашем пути он встречается редко. Нас трое: мой дчвний друг художник Владимир Артыков, школьник Мурад Михиев — оба ашхабадцы — и я. Мы идем откапывать клад, зарытый нами прошлым летом на берегу Каракум-реки — так в Туркмении люди называют свой канал. А вот и сам канал, видимый невдалеке: широкая лазурная лента меж залесенных черкезом барханов, окантованная по берегам камышом и зарослями ивы. Из бока одного бархана торчит палка с выцветшим флагом. Мы подходим к ней, отмеряем три шага на восток, и Мурад снимает с плеч заступ.

— Здесь, — говорит он. — Начнем!

И мы принимаемся разгребать песок, делая в склоне бархана широкое углубление. Набота проходит с разговорами, в которых поминутно слышится: «А помните, ребята...» Это мы вспоминаем наше путешествие прошлым летом на лодке по каналу сквозь самую огненную часть Юго-Восточных Каракумов. Вспоминаем, и я будто наяву вижу картины моего первого знакомства с грозными «черными песками». Особенно ясно и отчетливо встает перед глазами одна ^наша ночевка у костра на берегу канала.

...Фиолетово-серая мгла жаркой ночи лежала над пустыней. В небе висел розово-ржавый обломок арбуза — луна. Ее слабый свет рассеянно падал на землю и чуть Румянил овалы бесчисленных барханов, поросших редким саксаульником, верблюжьей колючкой и селином. Барханы в ночном

2*

сумраке казались застывшими громадами морских волн, а сама бескрайняя пустыня — мертвым, но горячим океаном, порождающим страх и навевающим безысходную печаль.

Я стоял на высоченном бархане, озирался по сторонам и чувствовал себя ничтожной песчинкой, затерянной где-то в бесконечности мироздания. Не дул ветер, не раздавалось никаких звуков. Было тихо. Так тихо, что чудилось, будто слышишь, как у тебя на лице растет щетина. И было жутко и одиноко душе, словно я попал на какую-то неведомую планету, где .нет ничего, кроме песчаных увалов, излучающих сухой и колючий жар. Черное пекло!.. На память невольно пришли слова английского путешественника А. Бернса, в свое время посетившего здешние места: «Другие пустыни ничтожны по сравнению с этим беспредельным океаном песков. Я не представляю себе зрелища более ужасного».

«Англичанин, оказывается, дьявольски прав», — тоскливо подумалось мне, но тут вдруг вдали послышались голоса, я обернулся, и от моего подавленного настроения очень скоро не осталось и следа.

Внизу, под кручей бархана, поблескивала маслянисто-черная ширь дремлющего канала, до отказа наполненная отражениями тусклых оранжевых звезд. К берегу приткнулась лодка. Неподалеку от нее в слабом лунном свете были видны Артыков и Мурад. Они стояли у полупогасшего костра и звали меня. Я съехал к ним по сыпучему склону бархана, и Артыков спросил меня:

— Ну, как тебе каракумская ночь?

— Жуть! Едва не оглох от тишины, 'а жара — будто в прокаленной паровозной топке. На Венере, наверное, и то веселее и прохладнее. Я даже чуть было полностью не поддался настроению Бернса, да вы вовремя повернули меня лицом к воде.

— Давайте есть уху! — Артыков снял с тагана ведерко с ароматным варевом и бросил на тлеющие угли сухих веток саксаула.

Через минуту, сидя на песке подле разгоревшегося костра, мы дружно хлебали уху деревянными ложками и заедали ее душистым мягким чуреком, только что испеченным Мурадом в горячей золе.

— Если бы Берне отведал ухи из рыбы, наловленной в прохладном канале средь горячих барханов, — весело говорил Артыков, — пустыня наверняка не показалась бы ему такой ужасной. А если бы вдобавок во время его путешествия в ней бы\о столько колодцев, сколько их сейчас, он бы, пожалуй, высказался о «черных песках» совсем по-иному. Да! — Артыков поглядел мне в глаза и пояснил: — Ведь нынче в Каракумах пять тысяч действующих колодцев! Вместе с каналом и множеством