Юный Натуралист 1987-08, страница 48

46

Раздвигаю траву. В земле — подобие трубы с полузасыпанным входом. Позеленевшая артиллерийская гильза восьмидесятого калибра. Поодаль другая, третья...

В глубине норы дзинькнуло, толкнулось в тонкую стенку, буркнуло глухо, как в туннеле, и замолкло. Шмеля долго не было. Он что-то монтировал в гильзе. Там были ячейки, тяжелые соты, его жилье.

Гильза несла следы ржавых красно-фиолетовых подтеков и язв коррозии. Кромка входного отверстия разорвана длинной трещиной. Старая медь, усыпанная припаянными дождем и временем крупицами кварца и кремнезема, говорила угрюмым языком войны.

...С поля били немецкие танки, прорвавшие один из секторов обороны Малоярославецкого участка. А здесь, у сильных корней, хлопотала орудийная прислуга. Остатки артиллерийского подразделения, отступавшего к речке Наре.

Наводчик лихорадочно чертил поле циркулями зрачков, соединяя одному ему ведомые точки, «завешанные» пеленой. Пот напряжения и страха покрывал белую кожу лба. Такую же белую, как у кутузовских пушкарей с недальнего отсюда Бородинского поля. Кусты палило выхлопами из жерла. Горячие стреляные гильзы жгли траву, обдавая ее острой вонью. Все глубже утопая в мягком черноземе после каждого выстрела, орудие, не переставая, месило его ' стертой резиной колес. «Огонь!.. Огонь!.. Огонь!..»

...Я спал среди травы, взошедшей на пепле. Щетинистые колоски и султаны снова поднялись из вечного семени, против которого были бессильны потоки смертельного металла. Я вспомнил: на сожженной земле Хиросимы цветы расцвели через несколько недель после атомного взрыва. Меня охватило чувство гордости, чувство радостного ликования перед чудом ростка, перед торжеством его упрямой жизненной силы. Ничего не было лучше и ближе этой стойкой травы, цепко сдавившей гильзу бесчисленными корешками.

«БУКАШЕЧНИК»

Спокойствие поля расстроил мальчишка. Он стегал ивовым прутиком траву у дороги. Приметил шмеля, подбежал и вмиг прихлопнул подошвой. Довольный, он глядел на меня немигающим взглядом и улыбался: ах, какая потеха!

Секунду назад напоенное светом, а теперь смятое и оглушенное, тельце мелко-мелко дрожало в ладони. Светлый кончик полосатого брюшка еще золотился цветочной пыльцой. На задней ножке подрагивали крючочки для снятия воска и крохотная «корзиночка-ка-лошка» для сбора пыльцы.

В груди захолонуло, как при виде чужой кровоточащей раны. Среди мнимого молчания природы воображение усилило импульс ужаса

и боли, пронзительную какофонию проломанных упругих грудных сегментов, звон разбиваемых глазных приборов — анализаторов, хруст сломанных крыльев и тонких трубчатых жилок, трепет порванных нервных путей, скрежет мышечного мотора, треск рассыпающихся на членики антенн. С таким сильным грохотом разбивались о землю первые летательные аппараты из перкаля и реек, созданные человеком, казалось, только вчера.

А в поле тихо.

Я положил мертвого шмеля в спичечный коробок.

— Подумаешь, примитивное насекомое...

Я повернулся на голос. Решительный вид, не терпящий возражений. Должно быть, эта женщина в темных очках тоже убивала залетевших в окно пчел только из-за страха, что они ужалят. Она так и сказала «примитивное насекомое».

Напрасно я объяснял, что шмель в четыреста раз старше человечества, что это высокоорганизованное животное задолго до позвоночных освоило воздушную среду. Громкая напористая речь отметала все доводы рассудка. Она назвала меня «букашечником». Хотя в слове не было ничего зазорного, во мне росло негодование перед этим глумлением над вещами, которых не понимают.

Ю. СУХОЦКИЙ

ЧЬЯ ПЕСНЯ?

Тихим августовским утром я услышал в вишневых зарослях возле дома робкую трель соловья. Пощелкает немного, потрещит и, словно чего-то испугавшись, оборвет свою песню и смолкнет. Вслед за соловьем цвенькала большая синица. Потом опять короткая рулада соловья, а следом — голос синицы. Будто репетиция у них была для выступления в концерте. Но что-то мне подсказывало, что исполнителем двух песен был один артист. Но кто же, соловей или синица? Впрочем, откуда здесь взяться соловью? Не живет он так близко к людям!

— Ба! — чуть не вскрикнул я, вспомнив, что в августе соловьи не поют. Значит, синица? Но нет. Короткая, неуверенная, тихая — это, безусловно, была соловьиная трель.

Стал присматриваться к вишеннику, слегка тронутому холодком ранней осени, но никого в нем не обнаружил. Кашлянул. Все смолкло. Вскоре выпорхнули одна за другой две темные птички, слишком крупные для соловьев, и уселись на самой вершине высокой груши.

Сидели молча, но смело, как хозяева. Неужто скворцы?

Известно, что лето скворцы проводят в полях и лесополосах, в рощицах, на берегах рек. Там, видно, и подслушали они голоса разных птиц. Теперь вот в их пении то соловей слышен, то синица, а надоест чужая песня — посвистят по-своему, по-скворчиному.