Костёр 1967-02, страница 49

— Как старик только ввел нас с Егоровым сюда, он посмотрел на портреты эти и встал неподвижно. Взглянет на нас—и опять на портреты.

— Что ж ты мне, старик, Пушкина показываешь, — говорю я ему. — В России немало таких же портретов. Начни считать — со счету собьешься.

А старик будто не слышит, все смотрит на портрет старшего и говорит: «Сын это Александра Сергеевича, Григорий. Здесь он проживал. Здесь у них и я всю жизнь прожил. Жена его, Варвара Алексеевна, пять лет назад преставилась. Завещание от нее есть: сберечь дом сей музеем в память Александра Сергеевича. Хранится здесь шкатулка его

из села Михайловского, мебель. Прошу вас в святыню нашу».

— Я не пошел туда, помню, снизу позвали: «Товарищ лейтенант, где пулемет устанавливать?» И я, ничего не ответив, ринулся вниз. Пойдем, Андрей, здесь хранится то, о чем говорил старик.

Мы пересекли кабинет и оказались в маленькой комнате.

Стены ее вместо обоев покрывал холст. Чьи-то искусные руки вышили по нему декоративные листья. Старинные домотканые обои — какая редкость! Такого мне нигде не доводилось видеть! Отгороженные толстым шнурком, стояли напротив входа ломберный стол и дза стула, обтянутые желто-зеленым бархатом. Там, где бархат был протерт, он желтел сильнее. Вещи отличал тонкий рисунок, и веяло от них стариной, знакомой по книгам.

— Вот они, пушкинские вещи, Андрей! Привез их сюда его сын Григорий из села Михайловского после того, как продал имение в казну города Пскоза. Так теперь экскурсоводы объясняют.

Мы стояли возле этих, таких обычных, предметов, но думалось совсем о другом.

— Понимаешь, Андрей, какое место? Ничего я этого тогда не видел, но Пушкин и тогда был для нас Пушкиным. Его война из сердца не выбила. А надо было решать, где поставить пулемет и что разбирать на бревна для наката. Как поступить?

Павел Игнатьевич неожиданно вышел на лестницу и стал спускаться, отсчитывая ступеньки — раз, два, три... тридцать пять! Он повернулся ко мне: «А теперь по коридору», — и, широко шагая, насчитал двенадцать шагов.

— Видишь, вот и весь путь — тридцать пять ступеней и двенадцать шагов, но, поверь мне, за всю жизнь не было у меня пути тяжелее, чем этот до двери. Я собрал всех. И сказал ребятам, что дом этот пушкинский. Сказал и о том, что, если займем оборону не здесь, потери у нас будут большие. Сказал, что некому, кроме нас, решить—жить или не жить дому.

Помню, Егоров первый говорит:

— Товарищ лейтенант, мы развилку не бросим, а уходить надо.

Ушли мы отсюда, а оборону заняли в долине. Слева от раз

вилки. На обратном пути пойдем туда. Там сохранились еще холмики наших окопов, остался и над Егоровым холмик.

Павел Игнатьевич достал папиросу, зажег и сразу спохватился: музей ведь, и одним движением ском-

\

кал ее.

— Иди сюда, Андрей, — и он подвел меня к висевшему на стене окантованному тексту.

— Это завещание Варвары Алексеевны Пушкиной. Напечатано после войны. Много, очень много людей, и не зная'о нем, все выполнили, что было нужно.

Я прочитал вслух:

«31 октября 1935 г.

Дом в Маркутье не может отдаваться внаймы, в аренду, а всегда

ё

должен быть в таком состоянии, в каком находится теперь при моей жизни, дабы в имении Маркутья сохранилась и была в попечении светлая память отца моего мужа, великого поэта Александра Сергеевича Пушкина, и дабы равно центр имения Маркутья, как и находящийся в нем жилой дом в доказательство его памяти всегда служили культурно-просветительной цели».

— Вот и все, Андрей. Понимаешь теперь, почему я стараюсь чаще бывать в Вильнюсе?

И снова мы раздвигали кустарник, спускаясь в долину.

— Наверное, — говорил Павел Игнатьевич, — у каждого есть уголок на земле, где особенно звучит слово Родина. Мой уголок здесь. Вот экскурсовод на Замковой горе сказал, что всегда умели у нас строить крепости, а я думаю, не в крепостях дело. Крепость и разбить можно, и взять. А вот Родину —<■ не отнять, не уничтожить.

49*