Костёр 1967-11, страница 14

— Кулаком?

— Иных кулаком, иных рогатиной, иных пулей. Это сподручных кулаком, маленьких, вот таких лоншаков, как этот.

— Каких лоншаков?

— Лоншак — годовалый медведь, — сказал дядя.

Мы уже подошли к костру. Он горел ровным сильным огнем, потому что с двух сторон на него была сдвинута перегоревшая в середине сосна.

Мы сели к столу, и дядя с Порфирием закурили. А я думал, я опять лихорадочно думал, потому что все это было необычайно.

— Загадочное существо — медведь!—сказал дядя. — Умен, дьявол. Ты видел, как он от Чанга отмахивался? Как человек, на ногах стоял и отмахивался.

— Медведи и на велосипедах, как люди, ездят, — сказал я. — В цирке в Москве.

— Он и был раньше человеком, — сказал Порфирий.

— Кто?

— Ведмедь!

Я засмеялся. Чудно мне показалось, что медведь раньше человеком был и что его Порфирий не «медведем», а «ведмедем» назвал.

— Не ведмедь, а медведь! — крикнул я. — И вовсе он не был никогда человеком. Сказки все это!

— А ты не лезь поперед батьки в пекло, — сказал дядя. — Это у нас говорят медведь, а в иных местах его называют ведмедем. От слова «ведать» — знать... потому что он много знает...

— Знамо, ведмедь, — кивнул Порфирий как-то уж очень серьезно, с достоинством. — И человеком был—это уж точно...

Не по себе почему-то стало мне от этих слов, да и дядя был совершенно серьезен. Порфирий курил огромную козью ножку, лежа на животе и глядя в огонь.

— А как он человеком был? — спросил я.

— Человек был такой — Михайла звали. А фамилии у него вовсе и не было, — сказал Порфирий. — Потому что бедный. Давно это было. Богатырь страшенный был этот Михайла. Хлебопашеством занимался: лес выжигал, пни из земли выворачивал и пахал под рожь.

Приглянулась ему раз на базаре дочь купца одного — красавица писаная! И под стать ему была: метра два ростом, дородная, в три обхвата! — Порфирий рассмеялся тихо, словно медведь его мог услышать в лесу. — Стал Михайла купцу в терем сватов засылать, а купец ни в какую. «Поди прочь! — говорит. —

Слыхано ли дело, чтобы дочь моя за голодранца такого пошла. Не бывать тому, и все тут!» Важный был купец — с самою Индией да с Персией по далеким путям торговлю вел. А Михайла не унимается — раз за разом сватов засылает, хоть все мимо. Уж он отцу передал: все равно, мол, дочь твою умыкну, если добром не отдашь! А сам с горя запил. Из кабака не вылезал, все свое добро спустил и скотину. По базару страшный ходит, аки зверь рыкающий! Схватит подводу купцову за оглобли, перекинет, весь товар рассыплет да направо-налево ею — телегой-то! — все вокруг крушит! Весь базар разгонит, потом повалится в грязь и плачет... Скандал на весь город. Купцу и на улицу показаться стыдно. О дочери уж и говорить нечего: ее купец в тереме запер.

Порфирий плеснул в кружку горячего чаю и, прихлебывая его так, что пар смешивался с дымом самокрутки, из которой он все время затягивался, продолжал:

— Подговорил купец одного кабатчика, чтобы тот с товарищами подпоил Михаилу. А тогда его убить и в прорубь сбросить. Зимой было дело.

На рассвете Михайла в кабак пришел. Полушубок принес — опохмеляться. Черный совсем с себя, лица на нем нет. «Не надо мне твоего полушубка! — говорит кабатчик Ми-хайле. — Гуляй сегодня и пей, — говорит, — сколько тебе влезет — жалею тебя. Пей, плачь, пой — может, полегшает!» Целый день Михайла пил, водки выпил — страсть! Уж вечер на дворе, в окнах сине — а он все не падает. Только песни поет да всех кроет!

— Как кроет? — не понял я.

— Ругается! Уж не знают, что делать, ка-батчиковы-то дружки. Уговорил его тогда кабатчик спать лечь. «Утром — говорит, — опохмелиться дам». Ну, разделся он, лег. Вроде бы вскоре заснул. А сунулись к нему с топорами— он и не спит вовсе. Как заревет — и в дверь — только его и видели. Поранили, правда, маленько. А Михайла, голый, в лес подался. Мороз стоял лютый, пал Михайла в лесу на снег, плачет, зубами скрипит. Озлился он очень на весь род человеческий. И чует вдруг — что-то такое с ним происходит. Волосы на голове дыбом встали, и кожа будто шевелится— а это шерсть у него стала расти! Весь шерстью оброс, с головы до ног, в одну какую-нибудь минуту!

Порфирий помолчал.

#

— Вот ведь что бывает! — продолжал он, покачав головой. — Так и стал с той поры ведмедем. И то слава богу, что не замерз. И что

12