Костёр 1969-06, страница 36

думаю: может быть, нам тут до весны остаться? Ведь тебе все равно, где свой год ссылки дотянуть. В Шушенском или в какой-то Уфе. Да хорошо еще, если оставят в самой Уфе, а то могут загнать в какой-нибудь Белебей, где будет в сто раз горше, чем тут. Тут мы уж привыкли, всех знаем, а там все заново надо начинать. Да еще и одним...

— Нет, мама, мне надо быть как можно ближе к Володе. И не волнуйся: мы закутаем тебя в тулуп, найдем закрытые сани.

И вот однажды, вернувшись из волости, Владимир Ильич радостно крикнул прямо с порога, размахивая над головой бумагой:

— Ура! Можно ехать в Россию!

Что тут поднялось! Тетя Надя бросилась обнимать Владимира Ильича, хотя он весь был запорошен снегом. Бабушка Елизавета заплакала от счастья. Одурело — о чем, спросите ее, — заревела Паша. Дженни лаяла и скакала вокруг Владимира Ильича, а Миню что-то подхватило, и перед его глазами замелькали окна, двери, стол... Владимир Ильич закружил его по комнате с песней:

Долго в цепях нас держали, Долго нас голод томил. Черные дни миновали, Час искупленья пробил!

Это была самая любимая песня Владимира Ильича. Ее знали все, знал ее и Миня. Он маршировал вместе с Владимиром Ильичом по комнате и не просто пел, а кричал что было сил:

Время за дело приняться, В бой поспешим поскорей. Нашей ли рати бояться Призрачной силы царей?

— Ну, точка! — сказал Владимир Ильич, оборвав песню. — За оружие и в бой-дорогу.

Вот теперь Миня понял: это уже не разговоры, а приготовление к отъезду. Завтра они уедут и никогда больше не вернутся. Нет, этого не может быть! Владимир Ильич, наверно, пошутил. Или, может, он один поедет, как ездил в Минусинск и Красноярск. Побудет там немного и вернется. Когда он уезжал в Красноярск, тоже очень радовался и пел. И, главное, как они могут уехать, а Миню оставить тут? Ведь все говорят, что любят его. Да если бы они завтра уезжали, уже стали бы вещи собирать, а они и не думают этого делать. Бабушка Елизавета и Паша ставят на стол обед, а Владимир Ильич и тетя Надя пошли в свою комнату. Все как было. Только глупая Паша никак не может успокоиться:

всхлипывает, трет глаза концом платка. Ну плакса, какой свет не видел! Мине даже стыдно стало за нее, и он сказал:

— Да хватит слезы лить! Видишь, они никуда сегодня не едут! И завтра не поедут. Ведь правда, бабушка Елизавета?

— Правда, Миня, завтра мы никуда не поедем,— вздохнула бабушка Елизавета и добавила:— А ехать, дитя мое, нужно...

Ну, это «ехать нужно» Миня уже слыхал. С самой весны об этом говорят. Но вот и лето прошло, и зима настала, а они все сидят на месте. А тут радость такая выпала, что дух захватило. Владимир Ильич вынес свои коньки, протянул ему:

— Возьми, Миня! Подрастешь, будешь кататься и меня вспоминать!

Это был такой неожиданный, но такой желанный подарок, что не только Миня, а даже Дженни не поверила своим глазам: подошла и понюхала коньки. Все улыбались, глядя на растерянного счастливого Миню. А Паша снова заплакала. Вот завистливая какая! Когда ей сапоги сшили, то Миня не плакал, хоть ему и очень обидно было.

Через несколько дней он заметил, что творится что-то неладное. Бабушка Елизавета укладывала одежду в корзины, Владимир Ильич и тетя Надя — книги в ящики. Когда заколотили ящики и взвесили их, Владимир Ильич сказал:

— Пятнадцать пудов!

— Ужас! — воскликнула тетя Надя. — Что мы с ними будем делать?

— Ничего, Надя, как-нибудь довезем. Все тут настолько нужное и ценное, не могу оставить ни одной книги! Да и хлопот с ними будет не так уж много: ведь отправим их багажом. Ну, а без книг вещей, кажется, не очень много. Другое меня волнует. Я вот слушаю, как Елизавета Васильевна кашляет, и думаю, что нужно договориться, чтоб на кошеву натянули верх. Все-таки теплее будет.

— Не стоит! А то такую кошеву сделают, что не доедем до Ачинска. Теплой одежды много. Да и погода, кажется, собирается потеплеть. Оскар вчера где-то видел тучки, а сегодня утром было только двадцать восемь градусов. Завтра мы с мамой начнем пельмени стряпать.

— Пельмени?

— Да. Все советуют брать в дорогу пельмени. Только они должны быть без жира и лука.

— Ну, пельмени так пельмени. Скорее бы только наступило двадцать девятое января и уехать. А то нет хуже, как сидеть на узлах.

32