Костёр 1972-01, страница 28

Наш огород находился на большом пустыре возле Охтинского кладбища. Я тащил с огорода холщовый мешок до трамвайной остановки, грузил на площадку трамвая и ехал по городу на Петроградскую, придерживая на поворотах мешок. По пути с такими же мешками подсаживались огородники и начинался бесконечный разговор, что у кого уродилось и где земли лучше. И, конечно, звучало: «А вот у соседа Ивана Иваныча такая морковь выросла, что...» И пассажиры удивленно качали головами. На какие-то недели город приобрел чуть ли не сельский колорит, потому что жители шли и ехали с заступами, лопатами, граблями, тяпками, ведрами...

Что-то неуловимо доброе рождалось в те дни —людей уже сближало не только блокадное горе, смерти родственников, но и общая радость оттого, что теперь черта с два возьмет косая.

У нас дома солили капусту. Бережно брали каждый кочешок, темные листья — хряпу — не выбрасывали, а складывали отдельно. Когда две бочки и большие кастрюли наполнились засоленной капустой, мама с бабушкой передохнули и развели руками. Посуда для засолки вся была занята, а на полу еще лежала груда «хряпы».

— Что будем делать? — растерянно спросила мама.

— Продадим, — ответила моя практичная бабушка.

...Снова я волочу мешок с хряпой. На рынке весело: прилавки завалены овощами, продавцы — горожане, интеллигентные, в очках, кидают на весы гирьки, отсчитывают сдачи. Деньги нужны — на них можно купить тут же что-то съестное из-под полы! Громоздятся пышные подушки капустных листьев; похожий на кроличью мордочку беловатый турнепс; налитые розовым соком морковины...

Нам с бабушкой выдают весы, и мы становимся за деревянный прилавок. Я поглядываю по сторонам и жду первого покупателя. Самые сочные и могучие листья я разложил так, чтобы они бросались в глаза покупателям.

И вот — старушка с плетеной корзинкой:

— Почем?

Отвечаю.

— Три кило.

Я отвешиваю, бабушка принимает деньги, а старушка уже скользит вдоль прилавка дальше.

Капуста у нас пользовалась спросом: женщины в платках и шалях довоенного фасона подходили, приценивались, брали. Я приобрел некоторую сноровку, бросал гирьки на звенящие чашечки и бодро восклицал:

— Сколько?

Я сам себе казался молодцом. И мне казалось, что все на меня смотрят как на молодца.

И вдруг...

— Что-то не дотягивает, — проскрипела покупательница.

Я вспыхнул.

— Где не дотягивает? С походом кладем, — вступилась бабушка.

— Знаем мы таких с походом!

Я огляделся, ища сочувствия, но на меня смотрели отчужденно.

«Разве они не понимают, что я занят важным делом? — думал я. — Что я помогаю семье, что я хоть и маленький еще, а уже работник в доме...»

Ощущение праздника исчезло.

Я увидел спешащего через рыночную площадку Ваську. Чувство гордости за свою работу ожило во мне: «Пусть Васька поглядит на меня... Я-то не шатаюсь, я-то деньги зарабатываю...»

— Васька! — крикнул я.

Он увидел меня, подскочил, глаза его округлились.

— Торгуешь? — удивленно спросил Васька.

— Как видишь, — солидно сказал я, — уже мешок продали почти... Ты куда?

Васька выпятил грудь.

— Сидоркин послал в штаб МПВО отнести донесение.

Конечно, Васька нес какую-нибудь незначительную справку, но я все равно расстроился. Сидоркин — наш квартальный — относился ко мне лучше, чем ко всем другим мальчишкам, и — ясно — будь я на месте, послал бы меня, а не этого хвастуна Ваську.

— Ну так спеши, — сказал я, — ведь донесение!

Всем своим строгим видом я показывал Ваське — если бы мне доверили, я бы выполнил с большей ответственностью.

— Торгуй, торгуй, — снисходительно обронил Васька и побежал по рынку.

Я поскучнел, и торговля капустой сделалась для меня чем-то обидным.

— Бабушка... — начал я, но тут на рынке появился квартальный Сидоркин, новый кумир мальчишек, недавно поймавший немецкого ракетчика. Он медленно совершал обход своего участка. Из всех мальчишек он выделял меня. «Ты смекалистый» — похвалил он меня однажды.

Сидоркин шел и все, кто стоял за прилавками, невольно подтягивались, — такое у него было серьезное лицо.

Сидоркин увидел меня. Глаза у него тоже округлились, и он, не прибавляя шага, подошел к нам.

— Частный сектор, — ровным голосом произнес он.

— Да вот излишечки с огорода, — с какой-то суетливой ноткой объяснила бабушка.

— Да... — протянул Сидоркин. — Законом разрешено, — и посмотрел на меня разочарованным взглядом. Сердце мое екнуло: я понял — больше мне уж не быть любимцем Сидоркина.

Сидоркин повернулся и продолжил обход.

Бабушка взглянула на мое вытянувшееся-лицо, покачала головой:

— Пошли-ка домой, — и сунула обратно в мешок остатки капустных листьев.

Когда мы выходили из рынка, нас обогнал Васька.

— Ты чего? — обратился я к нему.

— Срочное сообщение Сидоркину! — на ходу бросил он и пустился по улице.

Я с грустью посмотрел ему вслед. Я понимал, что теперь любимцем Сидоркина будет Васька.

...ОВЕЦ... ОВЕЦ...

До войны я кончил пять классов. И в пятом классе у меня появилась первая симпатия: круглолицая, с черными продолговатыми глазами девочка Ира. Она ни на кого не обращала внимания, а когда мальчишки начинали ее поддразнивать, гордо вскидывала толстой косой, словно отмахивалась от комаров. На меня она, как и на всех, не обращала внимания. Хотя иногда я ловил ее быстрый взгляд, но в тот же миг она чуть краснела и отворачивалась.

Я подчеркивал свое равнодушие к ней, но чем сильнее подчеркивал, тем больше о ней думал. Весной мне купили блестящие галоши на красной байке. Это были очень модные галоши. Таких ни у кого не было. Я надел их и пошел в школу. Мне казалось, что все смотрят только на мои галоши. И правда, их заметили. Мальчишки закричали: —■ Эй, ты, в галошах!

И тогда Ира сказала серьезно и спокойно: