Костёр 1972-05, страница 24
ла сказать «а». Так мама всегда делает, когда ей кажется, что я заболел. Я тогда говорю «а?», и болезнь отвечает: или «да», или «нет». Она это маме отвечает, на особом языке, на котором только мама понимает. А отец не понимает. И я не понимаю. Но это «а?» почему-то должен именно я сказать, а не мама, хотя ответ слышит мама. Или врач. Врач тоже понимает ответ. Все это странно, но факт! — Ну, как? — спрашиваю я. — «Да» или «нет»? —• Да, — говорит мама. — Допрыгались вы со своим ледоходом! Горло красное и жар... Она кладет мне ладонь на лоб. — Мне, наоборот, холодно! — говорю я. — Час от часу не легче, — мрачнеет мама. — Видно, серьезно. Сейчас же ложись... Мама приготавливает мне все чистое — стелит новые простыни, надевает новый пододеяльник и наволочки — и я ложусь. Я люблю ложиться в чистую постель, особенно, когда мне холодно и я устал — а вы? Я очень люблю! Простыни и пододеяльники шуршат и топорщатся, потому что они накрахмалены, у них такой прохладный, приятный, свежий запах! В те простыни я ложился, как будто нырял в прохладную реку. Все тело покрывалось гусиной кожей. Но не надолго. Постель быстро нагревается, становится тепло и уютно... Но на этот раз было совсем по-другому. Мне становилось все холодней. Гусиная кожа не проходила. Я дрожал. Мама дала мне градусник. Я сунул его под мышку и свернулся под одеялом клубком, накрывшись с головой. Мои зубы, когда я их не сжимал, выстукивали мелкую дробь... Родители пили за столом чай и о чем-то шептались. В комнате быстро стемнело, потому что день был и так пасмурным. Ветер выл в камине с особенной силой, и дождь порывами барабанил в окно. — Тридцать восемь! — сказала мама, взяв у меня градусник.— И глаза у тебя красные... странно! — Мне что-то свет мешает, — сказал я слабым голосом. — Потушите! Мама потушила яркий абажур над столом и зажгла зеленую лампу возле окна, прикрыв ее газетой. Она села на кровать и взяла меня под одеялом за руку. И Иосиф сел на кровать. Он положил мне свою тяжелую руку на голову. Я очень любил, чтобы они сидели у меня на кровати, когда я засыпал. Что может быть лучше в жизни, особенно, если ты болен! Ничего! Это я вам точно говорю. Да вы, наверное, со мной согласитесь. Хочется, чтобы они так сидели всегда, всю жизнь, и никуда не уходили1 Тогда на сердце так хорошо-хорошо! И вместе с тем грустно, потому что боишься, что они вдруг куда-нибудь уйдут. У Вовки ведь мама когда-то ушла, умерла то есть, и теперь у Вовки — Жарикова. Она хороший человек, и к Вовке относится хорошо, любит — и его, и Зусмана — и все-таки она мачеха. А не мама. Это совсем другое дело. Чего-то в ней не хватает, в мачехе. Мне Вовка сам говорил. Мать свою Вовка помнит слабо, как будто во сне, но все равно он ее любит больше всех на свете. Он мне показывал ее фотографию. Она такая худая, черная, с большими глазами... Но ее нет! Умерла — это значит нет, и никогда больше не будет. А у меня есть мама, вот она сидит рядом со мной и держит меня за руку. И будет держать долго-долго, сколько я захочу. И Иосиф гладит мне голову рукой. У него совсем другая рука, у Иосифа, — тяжелая и шершавая. Сильная большая рука! Что-то есть в этих руках такое, чего нет ни в каких других человечьих руках. Я лежу, и молчу, и думаю. И тихонько дрожу, потому что никак не могу согреться. Ветер гудит все сильнее. Весь дом гудит от ветра. И тут я куда-то проваливаюсь... Кайенный гостьСнова задрожала комната: это вошел Воровский. — А ты живой? — спросил я тихо. — Для тебя я живой.,. Я потрогал каменные складки на рукаве — они были твердые! И холодные! — Ты — камень? — спросил я тихо. — Камень! — улыбнулся Воровский. — Я всегда был камень! — Как всегда? Ты же был человек? — Конечно, человек! Но твердый, как камень! Большевики все как камень... — Ты никогда не плакал? \ — Никогда! — твердо сказал Воровский. — И когда тебя убили? — Тогда я просто не успел бы, даже если б захотел. — А почему они тебя убили, а ты не убил? — Стреляли сзади, — сказал Воровский. — В спину... — И отец говорил — в спину... Ты их не видел? — Я их увидел потом... — Как потом? Мертвый? — Я уже был мертвый, но еще мог видеть... некоторое время. — Разве мертвые видят? — В первые мгновения... вернее — в последние! — Расскажи, как это все было! — попросил я. — Мне Иосиф рассказывал, но я хочу, чтобы ты... — Я ужинал... — начал Воровский, но я его тут же перебил: — Ты разве не воевал? На коне, с шашкой? — Все бывает гораздо проще, — усмехнулся Воровский.— Я просто ужинал в ресторане... А убийца сидел за соседним столиком. Белогвардеец Конради. Я его, конечно, знал, но не знал, что он будет стрелять вот тут, в ресторане, в спину... — А я думал, что тебя убили на войне! — сказал я. Я был немножко разочарован. — Там и была война! — сурово сказал Воровский.— Дипломатическая! Меня преследовали на каждом шагу! — Значит, мы тоже будем на войне? За границей? — А как же! — И нас могут убить? — Вполне... Это мне понравилось... Не то, что меня могут убить, а то, что я буду там на войне! Ведь мы скоро поедем в Берлин! — Ну, а дальше? — спросил я. — Что же дальше... дальше он встал и выстрелил... Падая, я обернулся и увидел его: белого офицеришку! К нему подскочили, обезоружили... Он, подлец, еще требовал, чтобы оркестр сыграл траурный марш... Потом я умер... вот и все! — А я бы, как только увидел их в ресторане, сразу бы подошел и убил первый! — сказал я. — Так нельзя, — улыбнулся Воровский. — Игра должна быть честной! — Они же убили нечестно! — На то они и подонки! — Их много? — Много, — сказал Воровский. — И чувствуют они себя там вполне свободно... Но Революция и там победит! Когда ты вырастешь, везде будет по-другому... А теперь мне nopal Он встал. Мне стало грустно, что он уходит. — А ты еще придешь? — Приду! Письма ты хорошие мне писал... — А ты все прочитал? — Все до одного!—серьезно сказал Воровский. — А как ты понял мои буквы? Мама ведь не понимает мои буквы! — Любая буква — условный знак, — объяснил Воровский.— Я разгадал твои знаки! Спасибо тебе! — Так ты приходи! — Непременно! 22 |
