Костёр 1972-05, страница 25

Вовка ведь был художник.

— А мне сделаешь? — спросил я. Мне сразу очень захотелось иметь этюдник.

— Сделаю, когда будет время, — сказал Вовка. — Сейчас со временем туго, — и важно сплюнул далеко в сторону. Вовка умел плевать очень далеко.

Я тоже сплюнул, но у меня получилось не так далеко.

— А почему мало времени? Школы же сейчас нет?

— Что школа! — с презрением сказал Вовка. — К слету готовимся...

— К какому слету?

— Вот человек! Болезнь память отшибла?

— Ничего не отшибла!

— Так я ж тебе говорил по секрету, помнишь? Про пионерский слет? Видишь, вон ребята ко мне пришли,— он кивнул на школьников в красных галстуках. Они стояли у памятника и о чем-то говорили, глядя в нашу сторону.

Фатима и Ахмет

Фатима с Ахметом живут в подвале. Окно их комнаты выступает над асфальтом только наполовину, нижняя часть окна сидит в земле. В яме, закрытой решеткой. В мое окно видны только небо да крыши, а у Фа-тимы с Ахметом никакого неба не видно. И никаких крыш. Зато у них в окне видны ноги: человечьи, кошачьи и собачьи. Когда мимо окна проходит человек, видны человечьи ноги, в туфлях или ботинках, с галошами и без галош, или валенки! А если проходит кошка или собака, то мелькают лапы, большие и маленькие, белые, желтые, черные, пегие! Интересно сидеть и смотреть в это окно, оно у них прямо над столом, я иногда у них сижу и смотрю, и мне кажется, что весь мир населяют одни только ноги! Это какой-то ногас-тый мир, который видится у них из окна! Я люблю угадывать по ногам, кто прошел: знакомый или незнакомый. Я знаю всех жильцов нашего дома по ногам! Вы-то небось знаете своих знакомых по головам, потому что

лать, да когда мы поедем на дачу, и когда в Берлин...

А я смотрел на Гизи— какая она стала красивая! Еще красивее, чем была! Я, конечно, сделал вид, что вовсе не на нее смотрю и не о ней вовсе думаю.

Вовка сказал:

— Давай-ка отойдем, нам нужно поговорить!

И я сказал:

— Давай!

Мы отошли в дальний угол двора и сели возле ящичной пирамиды на перевернутый ящик.

Ящики были из тонких неструганых досок, перетянуты по краям проволокой, сбиты гвоздями и выложены внутри серой бумагой. Пахли они смолой и конфетами...

— Пастилу давали, — сказал Вовка. —• А ящики мировые! Я взял два...

— Зачем?

— Что-нибудь сделаю!— сказал Вовка. — Может, планер, а может, еще что... этюдник, например!

Возвращение к жизни

Мое выздоровление мама называла «возвращением к жизни».

Выздоравливал я медленно. Краснота глаз у меня прошла, и сыпь прошла, только кожа еще долго шелушилась, сходя мелкими чешуйками, как у ящерицы, они ведь часто меняют кожу, каждый год, а мы не часто, но тоже меняем, только незаметно, а тут, после кори, я менял ее очень заметно, я весь обновлялся, возвращаясь к нормальной жизни. Я уже вставал и играл со своими игрушками, но только один. Гизи и Вовку ко мне не пускали, пока не кончится карантин.

И вот однажды он кончился, этот длинный карантин: было утро, в комнату ярко светило солнце. Я встал, оделся и пошел гулять во двор. Лето было в разгаре! Зеленел сквер на Кузнецкой площади перед нашим двором, и деревья были не голые, не оранжево-черные, как еще недавно, а пышно-зеленые. И двор был какой-то новый — веселый, залитый солнцем. Дворник Ахмет стоял возле памятника Воровскому в белом переднике с бляхой и поливал из шланга пьедестал и асфальт вокруг пьедестала. Серебряная струя воды разбивалась брызгами о Воровского, а вокруг прыгали и смеялись ребята. В углу двора рядом с дверью магазина громоздились возле стены новенькие желтые ящики из-под продуктов, и ветер шевелил в них обрывками серой бумаги. Я сразу побежал к ребятам... О, как они запрыгали и загалдели вокруг меня! И Вовка запрыгал, и Гизи, и еще какие-то ребята, Вовкины товарищи, тоже в красных галстуках, как и Вовка. Все мне улыбались, и дворник Ахмет, и ребята, и Гизи — и даже Воровский мне подмигнул сверху одним глазом, но я, конечно, сделал вид, что этого не заметил...

Гизи уже не была такой бледной, как раньше, она немножко загорела, а Вовка был весь в желтых веснушках, и его рыжие волосы горели, как пламя. Я почувствовал себя в центре внимания, после долгой болезни, все закидали меня вопросами, теребили — как я себя чувствую, да как я болел, да что я буду теперь де-