Костёр 1972-12, страница 12

Костёр 1972-12, страница 12

ш

чах вечернего солнца засверкали окна поселка, раскинувшегося на четырех холмах, загремело, кажется, и небо. Грохот стоял над Березовом.

Но это был не небесный гром, а крик земли. За каменной школой, на краю поселка, там, где стояла буровая вышка, ревела земля.

Венька Мартынов кидал в небо свою форменную фуражку и что-то кричал, как мальчишка. Голоса было не слышно. Но глаза его сияли от радости. А чему бы радоваться? Грохоту земли, гари и копоти, горячему дождю, летевшему сверху?

Верхушки кедров и сосен почернели, будто съежились. Огромными изломанными макаронами валялись трубы. На подступах к скважине копошились люди. Они пытались усмирить, закрыть скважину. Отскакивали, как ужаленные, но снова и снова приближались к ней. Сверху лил горячий дождь с песком. Окна домов стали белыми, будто просоленными. Пахло «мертвым духом». Это-то и был газ.

Говорят, ночью, когда вдруг рявкнула, взревела земля и стальные трубы ракетой рванулись в небо, люди выбегали из домов, в испуге спрашивая друг друга, не перевертывается ли земля.

Говорят, все бежали к реке, чтобы переправиться на другой берег. И мало кто мог предположить, что он стал свидетелем «открытия века» — как потом назовут тюменскую нефть и газ.

Похрустывал снег. Папа говорил. Вова слушал. Он учился уже в шестом классе, а учительница почему-то об этом еще не рассказывала. И в учебнике истории ни слова нет. Даже в рассказах о далеком прошлом нашей Родины.

Вова любил историю. Эта легенда разожгла его воображение. Ему казалось, что деревья расступаются перед ним, заманивая его в волшебный мир. Но вдруг залаяла Музгарка.

— Ав-ав-ав!

— Ав-ав-ав! — повторило большое дерево.

— Ав-ав-ав! — разносило лай эхо.

Вова побежал на этот страстный зов,

не чувствуя под собой ног, не слыша больше поскрипывания снега. И папа поспешил в ту ч сторону, сняв с плеча ружье. Наверно, подумал, что лайка нашла соболя...

— Ав-ав-ав!

Голос лайки звенел то звонкой струной, то вдруг что-то в нем обрывалось. Будто слезы застревали в горле ее. Не слезы ли утерянного собачьего призванья?