Костёр 1972-12, страница 38
Гедграфов, учитель кызбу-рунской школы, черноволосый, небольшого роста, с грустными глазами. Гедграфов в августе сорок второго года был мальчишкой. Когда Кызбурун уже вот-вот должен был пасть, Хусен с приятелем — тоже Хусе-ном — вспомнили, что в школе на стенах классов висят портреты вождей, и побежали туда под выстрелами, чтобы снять, унести и спрятать. Осколок немецкого снаряда ударил младшего из Хусенов в шею, перебив зажим пионерского галстука,— до войны галстуки скрепляли зажимами, а не завязывали узлом. О тех днях Гедграфов написал песню. В ней говорится о том, что видел он сам на высоте 910, тогда, мальчиком, после того как бойцы Таманской дивизии и курсанты «Выстрела» выполнили боевую задачу. Он пел мне ее по-кабар-дински, негромко и хрипло, клокочущие сочетания согласных звуков были непривычны, и казалось, что Гедграфов спотыкается оттого, что в горле у него стоит комок: «Я помню, какой была эта высота, сколько вражеских ударов она выдержала, сколько солдатских шинелей осталось в развороченных окопах, сколько красноармейцев здесь полегло. Я видел: лежал боец и не снимал пальцев с курка, — он лежал лицом к врагу, погибший, но совсем как живой. Кто была мать этого бойца? Остались ли дети у него? Откуда бы ни был он родом, — он защищал нашу землю и погиб за нее. А где-то его ждут до сих пор...» Назавтра я все же побывал в настоящем, желанном своем Баксане. Увидел горы и ледники, побродил в лесу, том самом, о котором поется, умылся ледяной, хрустальной водой реки, которая здесь, в верховьях, была точно такой, какой я себе ее представлял, бурной, молодой и шумной. На полную мощность работала альпинистская база Терскол, горнолыжники в разноцветных куртках болтали ногами в креслах ка натной дороги. Было многолюдно, пахло шашлыками, звучал разноязычный говор, из репродукторов гремела «Баксанская». Я слушал ее с ощущением, что все это мне снится, — так долго я сюда стремился, так хотел попасть сюда, так счастлив был и взволнован, — «Помнишь, товарищ, белые снега, стройный лес Бак-санский, блиндажи врага, помнишь гранату и записку в ней...» Но одновременно мне слышался и другой напев, клокочущий, негромкий, далеко не столь известный: «Я помню, какой была эта высота, сколько вражеских ударов она выдержала...» Теперь я уже знал, что такое Баксан. Баксан — длинный, есть по его течению и красивые грозные ущелья, и равнины, совсем как где-нибудь под Ленинградом или на Волге. Это ведь как и в жизни: у каждого из нас свои Эльбрусы и свои «девятьсот десять», не на всякой карте обозначенные, — но и там и здесь одинаково важно не оплошать, не сдаться и до конца исполнить свой долг. twctuoo Ну вот, КОСтя, и заканчивается наше путешествие... Завтра мы вылетаем из Нальчика в Ленинград и, наверное, обгоним это письмо, и оно прилетит нам вслед, немного запоздав... Сегодня рано утром я вышел из гостиницы, сел в трамвай, идущий за город, и сошел почти в том самом месте, где город кончается и начинаются сады и поля, а потом курчавая зелень кустов взбирается на ближние, еще пологие склоны гор. Отсюда видны и дальние горы, вся гряда гор — синяя, фиолетовая, черная, голубая и белая. И видно, как дороги протянувшиеся от равнин Ставрополя и Кра-' снодарщины, уходят в горы и теряются в темных пространствах лесов, снова появляются и белеют тысячелетней пылью по обрывистым граням и поднимаются все выше и выше — к вечным снегам и льдам, к перевалам. И знаешь, КОСтя, что почувствовал я, Командор, уже уставший от всех забот путешествия, от всех гостиничных хлопот, от билетов, от составления маршрутов, от сроков, в которые не укладываешься? Знаешь ли ты, что захотел я страстно, всей своей душой, уставшей от вечного гудения автомобильного мотора, от лиц, имен, названий аулов, рукопожатий, от летящей под колеса ленты шоссе? Я захотел, КОСтя, только одного — подниматься по этим дорогам выше и выше, чтобы увидеть, что там, за этими снегами и за этими перевалами... Так уж, наверное, устроен человек... На этом кончаю письмо. До встречи в Ленинграде! Твой Командор. |
