Костёр 1976-01, страница 25

именно для данного момента — то задорные, веселые, от которых отступала спутница солдата — смерть; то возвышенные, крылатые, когда саму жизнь не жалко было отдать за красные зори победившей коммуны.

Но сейчас, может быть, впервые в жизни, комиссар искал и не находил нужных слов.

Что скажет он красноармейцам, отступающим несколько дней подряд по размытым дорогам, уставшим той смертельной усталостью, когда уже не слышат, не воспринимают гудящие над головой снаряды и даже близкие разрывы не заставляют пригнуться к земле?

Что скажет он им, когда короткий привал свалил их там, где был сделан последний шаг, и, кажется, нет таких сил, которые смогли бы поднять их с земли хотя бы для того, чтобы продолжать отступление.

А ему, комиссару, нужно не просто поднять их, нужно поднять... в наступление, нужно повести по тем же самым дорогам, по которым они только что прошли, нужно объяснить, что настал тот самый последний момент, когда можно вырвать победу!

Комиссар¹ стоит перед ними, всматривается в изможденные, почерневшие лица, слышит хриплое, прерывистое дыхание, видит сквозь рваные башмаки окровавленные ноги, видит и понимает, что даже трижды главное слово бес-' сильно здесь.

Никандр молча смотрит в лица своих бойцов.

Кто-то впервые замечает, что их комиссар вовсе не заговорен от пуль. Разодранной гимнастерке не скрыть окровавленного бинта на левом плече.

Кто-то замечает, как почернело его лицо и слышит его хриплое, прерывистое дыхание.

Кто-то первым прочитает в его глазах слова, не произнесенные комиссаром...

Потом, когда белогвардейцы были смяты и отброшены внезапной атакой, бойцы дивизии, вновь и вновь переживая победу, будут говорить о своем комиссаре.

И многим покажется, что в тот страшный момент комиссар произнес речь.

А Никандр Григорьев будет думать о том, какая сила выросла в этих людях, какой верой зажжены их сердца, какое счастье, что оказались ненужными слова, что в каждом из них живет комиссар.

Я снов'а листаю старые документы.

Да, жизнь прочитана вся, и все-таки — не до конца.

История, даже самая добросовестная, не ходит по пятам за своими героями, не сохраняет каждую деталь, каждую подробность пути, отмечая скупым пунктиром то, что было живой, яркой линией жизни.

Приказы, донесения, письма, страницы из дневников — как отрывочны и сдержанны эти сообщения, но как точно отразилась в биографии одного человека биографии Революции.

Я листаю старые газеты. Я боюсь открыть номер, где будет сообщение, что комиссар Никандр Григорьев погиб на двадцать девятом году жизни 9 октября 1919 года.

Я знаю, что так оборвалась его жизнь, и не могу верить этому, потому что не умирает человек, если живо дело, которому он служил.

Григорьев, Григорьев, Григорьев — Звучит как начало песни Обычная из обычных Фамилия земляка. Листы «■Петроградской правды», Листы Всероссийских «Известий» Гремят девятнадцатым годом, Молчат о тебе пока. И значит в дивизии энской На фронте под Петроградом Еще не погиб ты. Над картой Склонился в глухой ночи. Чадит на столе коптилка, И верный маузер рядом... О гибели нет сообщенья. Сердце твое стучит. Но только я знаю, я помню, Где жизни твоей граница. Она девятнадцатым годом В камень впечатана твой. Все тяжелей листаю Гражданской войны страницы. Все меньше страниц и все ближе Твой самый последний бой.

Ты встретил его так же, как и жил. Ты не раз говорил: «Тот не комиссар, для кого собственная жизнь дороже жизни своих бойцов». И ты утверждал это до последнего вздоха, до последнего патрона в своем маузере. Отражая неожиданное нападение белых, ты успел приказать ординарцу — отходи! Ты прикрыл его своими пулями, своей грудью.