Костёр 1977-03, страница 55

ской, эвакуированный. А к городским на селе относились в лучшем случае снисходительно. И тут еще это проклятое ухо. Ни у кого почему-то не обморозилось, а у меня обморозилось.

И все-таки Павел Матвеевич выбрал меня. Чем он руководствовался, не знаю до сих пор, но хорошо помню, что в ту минуту, когда он произнес мое имя, я был абсолютно счастлив.

Не трудно представить, с какой гордостью заявился я домой при настоящих фабричных лыжах, и палки были с кольцами, — их мне выдали в школе.

Не так уж трудно себе представить, что сказала на это моя городская мама.

Она сказала на это:

— Нет.

А потом, уже в разгаре бурной полемики, она сказала:

— Только через мой труп.

И, конечно, не трудно себе представить, как я плакал и как был красноречив.

Но мама воскликнула:

— Это ж надо, посылать ребенка!

И пошла в школу объясняться с Павлом Матвеевичем, а я остался умирать от стыда и горя. И я думал тогда, что когда я вырасту и у меня самого будет ребенок, я никогда не подвергну его такому унижению, а, конечно, разрешу выполнять любые ответственные поручения.

Но тот день был для меня воистину днем испытания сильных чувств, потому что мама вернулась из школы довольно быстро и сказала буднично:

— Ладно, можешь собираться.

Как будто речь шла о том, чтобы пойти покататься с горки.

Теперь люди в подобных случаях, когда так бурно меняются обстоятельства, говорят:

— Так можно получить инфаркт!

Но я тогда не знал этого слова. Я попрыгал от счастья по избе и принялся подгонять крепления.

Дорога на Багаряк шла все время через лес, и поэтому было не ветрено. Я шел, экономя силы, как учил Павел Матвеевич: отдыхал на спусках и не спешил на подъемах. По

времени было раннее утро. Но над лесом стояла еще роскошная зимняя луна. Луна качалась огромным полукругом, потревоженная на срезе легким облачком.

Теперь я сравнил бы ее с обгрызенным куском мягкого голландского сыра. Но в то голодное время я не знал про сыр голландский. А звезды — звезды будто бы присаживались на кончики еловых веток, напоминая блестящие игрушки. И я вспомнил, что скоро Новый год и что на школьном утреннике я буду читать стихотворение о Красной Армии, которое сам сочинил. Животом я ощущал залитый сургучом конверт, и все это вместе было великолепно.

И тогда из леса вышел волк.

Сначала я думал, что это собака, но когда волк затрусил ко мне по дороге, продвигаясь частично прямо, а частично боком, я по походке понял, что это не собака.

Я сейчас спокойно пишу эти строки, и вы спокойно их прочтете, понимая, что раз уж я теперь сам об этом рассказываю, значит, волк тогда меня не съел.

Теперь вся эта история лежит в прошедшем времени, и легко вспоминать о ней, и шутить, и улыбаться. Тогда же она находилась в настоящем времени, и было совершенно не до шуток. Когда я почувствовал, как ослабели мои ноги, я понял, что испугался. Было очень обидно, что вот меня послали в Багаряк, доверили такое дело, а волку это все равно, и объяснить ему ничего невозможно. И тогда я заплакал, но об этом никто потом не узнал. Волк подошел ко мне довольно близко, постоял с минуту и ушел в лес.

А я пошел дальше.

В Багаряке военком успокоил меня, объяснив, что волк сейчас не голодный и на людей не нападает, вот весной — другое дело. Все же на обратный путь он дал мне ракетницу и велел в случае чего палить прямо по волкам ракетами.

Но обратно я пришел без приключений.

Я выполнил задание и был назначен за это командиром третьего отделения вместо Черепанова седьмого, который переехал с матерью в район.

Надо признаться, что когда я стал взрослым и сам начал ходить на родительские собрания, образ моих мыслей несколько изменился. И однажды я спросил у своей мамы, как же она все-таки решилась тогда послать меня, двенадцатилетнего заморыша, одного через лес.

— Разве я тебе не говорила? — удивилась мама. — Павел Матвеевич шел следом за тобой и туда и обратно. И он был при пистолете.