Костёр 1977-04, страница 10

Он услышал чьи-то шаги, прижался к стене. Кто это? Свой? Или те, из черной сотни?

Он, наконец, их увидел. Один хромал. Шел, будто бы выкидывал ногу. Семашко тут же узнал — Котов. Член партийного комитета, замечательный смелый парень.

Рядом с ним — Кожухов.

Семашко отступил от стены. В руках мелькнула сталь пистолетов.

— Свои, — сказал Семашко. — Что случилось?

Котов вздохнул, не ответил. Кожухов пожал плечами, мол, сейчас все поймете.

...На Речной пахло дымом. Легкий тополиный пух плыл над ними, садился на плечи.

Семашко снял пушинку, прилипшую к лицу, и вдруг увидел, что это пух перьевой, будто бы здесь кто-то вытряхнул подушки.

Теперь он заметил и другое: в нескольких домах разбиты стекла, распахнуты двери, помяты цветы за забором.

— Сюда, — позвал Кожухов, отводя в сторону качающуюся на петле калитку.

Чиркнул спичку, поднял ее повыше, подождал Семашко.

В сенях засветили лампу. Дверь в комнаты была открыта. Вошли.

У стены лежал мертвый мальчик.

Ком горечи и боли подкатился к горлу. Семашко застонал. Он узнал Мишу Лаевского.

Городской партийный комитет назначил похороны на воскресенье.

Гроб решили пронести через весь город, потом колонной идти в Канавино на кладбище.

Квартира Семашко в эти дни стала штабом. Здесь собирались боевики, получали оружие, обсуждали план действий.

Было решено провести демонстрацию мирно, не вступать в драку с полицией.

От дома Лаевских двинулись к Благовещенской площади. Впереди траурные знамена. На транспарантах: «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!». Колонна небольшая — человек сто. В хвосте — для порядка — казаки.

Пока добрались до Благовещенской площади, колонна выросла раз в десять.

На кладбище окружили могилу. Гроб с телом Миши Лаевского поставили на землю, на холм поднялся Семашко.

— Товарищи! — крикнул он.

Его голос заставил всех стихнуть.

Есаул вытянулся на стременах, напряг слух.

— Сегодня мы хороним юного революционера Мишу Лаевского. Он, как и его отец, как и его мать, стал жертвой черносотенцев. Но мы не имеем права помнить только об этих убийцах, — Семашко смотрел туда, где стояла сотня. — Сам царь и его правительство — вот кто, пытаясь задержать грядущую революцию, организует погромы.

Есаул стеганул лошадь. Раздалось, испуган

ное ржание, и над головами людей поднялись копыта вздыбленного животного.

— Долой самодержавие! — бросил Семашко.

— Да здравствует революция и свобода!

Есаул стегал и стегал коня. Но тысячная

толпа укрыла Семашко.

Пароходы ходили до десяти вечера. Уезжали группами. Николаю Александровичу безопаснее было переночевать у Котова, дома мог быть обыск.

До половины десятого проговорили у Нюши Скачковой, двоюродной сестры Кожухова, а потом в рабочей одежде — фуражка, косоворотка, брюки в сапоги — направились к пристани.

Смеялись, выхватывали из Нюшиной корзинки пригоршни малины, похваливали товар, который она несла на лотке — под малиной ждала своего часа самодельная бомба.

— Малинку не оброни, — шутил Котов. — Иначе не только ягодок, но и косточек не собрать будет.

С лестницы, которая тянулась вдоль крепостной стены к Волге, виднелся причал. Посадки еще не объявили — на пристани толпились люди.

— Тихо что-то, — сказал Семашко.

Котов неожиданно отскочил в сторону, — рядом упал булыжник.

Они видели, как из-за крепостного выступа выкатилась пьяная толпа черносотенцев—молодые здоровые купчики с дубинами и ножами.

Рыжий кривобокий детина бежал покачиваясь, потрясая суковатой палкой.

— Бей их, рёба! Бей!

— Бегите! — Котов вытащил пистолет. — Мне бежать труднее. Попробуйте задержать пароход. Я отобьюсь...

Он перескочил вниз на несколько ступенек и встал за угол крепостной стены.

Черносотенцы приближались. Впереди двое в распахнутых рубахах, с ножами, позади — еще человек двадцать.

— Стой! — крикнул Котов. — Буду стрелять!

Он видел их злобные, пьяные лица. Никто не

остановился. Он подпустил поближе, чтобы наверняка, чтобы не промазать, и выстрелил.

На пристани никого не осталось. Палуба была пуста. Пассажиры попрятались.

Кожухов кинулся в капитанскую рубку. Рванул дверь и приставил пистолет к виску капитана.

— Пароход отойдет, когда я разрешу,—объявил он.

Отстреливаясь, Котов приближался к пирсу. Крепостная стена кончилась, еще метров сто и он — с ними. И вдруг Котов рухнул. Семашко поглядел вверх и на уступе стены увидел черносотенца — он поднимал новый булыжник.

Семашко выстрелил. Камень вывалился из рук черносотенца; он стал медленно оседать.

— Григория убили, — крикнул Семашко.

8