Костёр 1977-04, страница 7

нена. Пожалуй, наоборот. Я вот сейчас делаю записи в журнале. Почерк тот же, что и в обычных условиях. Работается легко, свободно. Только надо блокнот придерживать.

— Вы не забыли, наступило время завтрака! — напомнил голос в динамике.

— Забыл, — чистосердечно признался космонавт. — Столько впечатлений!

Первый человек, стартовавший за пределы Земли, был не только испытателем, но и испытуемым. Проверялись его воля, выдержка, хладнокровие, умение ориентироваться в пространстве, быстро приспосабливаться к новым условиям, умение мыслить четко и ясно. И трели морзянки, на которые, настроив приемник,. никто никогда не обращает внимания, были утром 12 апреля самыми необычными трелями, когда-либо звучавшими в эфире. Они впервые лились из Космоса.

Для радиоспециалистов это означало, что с обитаемыми космическими объектами можно устанавливать и телефонную, и телеграфную связь. Для психологов дискант точек и тире решал более глубокий вопрос о взаимодействии человека и автомата, человека и машины. Случись в передаче Гагарина какой-нибудь сбой — и, возможно, космическими кораблями еще долгие годы управляла бы автоматика. Но гагаринские точки и тире звучали весело и звонко, отвечая психологам, что надежность оператора, отстукивающего буквы и цифры, осталась прежней, индивидуальной, стрессовых состояний не наблюдается. Все сомнения окончательно исчезли, когда в репродукторе пропело: «СК, 73, 3, 88». Радист, принимавший передачу, засмеялся:

— Молодец, «Поехали». Настоящий парень!

— Что он такое передал?— насторожились медики.

— СК — на языке радистов означает конец связи. 73—всего доброго. 3 по 88 — три воздушных поцелуя. Если бы я

принял такой текст из Антарктиды— не удивился бы. А тут человек в космосе про вежливость не забывает. Силен, а, «Поехали»?

Гагарин не слышал этих слов. Он уже готовил корабль к самой ответственной части программы— спуску с орбиты. Не спеша сверил часы под эластичной манжетой скафандра с бортовыми, выключил приемник, защелкал тумблерами. Еще раз проверив свой действия, подтянул привязные ремни, захлопнул забрало гермошлема. Замки глухо щелкнули, прозрачное стекло со светофильтром отгородило его от обжитого и ставшего близким пространства кабины. _t — Я «Кедр», — космонавт вышел на последнюю связь с Землей, — к спуску готов.

Он прижался к спинке кресла, влился в него, сосредоточился, отрешившись от всего, что могло помешать окончанию полета. Ему оставалось только ждать. Связь между секундами и минутами порвалась, время слилось в единый поток, и он не знал, сколько прошло мгновений, когда легкая вибрация дрожью пронзила корабль и планетный шар поплыл куда-то вправо и вверх. Тренированное тело пилота слегка напряглось, но осталось недвижным. Работали одни глаза: взгляд в иллюминатор— на приборную доску. В иллюминатор— на приборную доску. Чуть расширенные зрачки находили нужные стрелки и созвездия, считывая колоссальный поток информации; мозг анализировал ситуацию, готовый при малейшей опасности мгновенно принять единственно правильное решение. Но все шло нормально. Корабль погасил орбитальную скорость и, влекомый извечной силой тяготения, пошел к Земле. За иллюминатором вспыхнуло, отблеск огня ударил в жаропрочные стекла, тело начало наполняться тяжестью. Полвеса, полный вес, три веса, пять, семь... — стрелка акселерометра фиксировала почти де

сятикратную перегрузку. Космонавт весил уже не шестьдесят шесть, а почти семьсот килограммов!

И за бортом гудел, выл, бился шквал огня — тысячеградусное пламя, в котором, как воск, плавится чугун и сталь, слизывало обшивку спускаемого аппарата. В этом кромешном аду, где останавливались даже мысли, голубые глаза, покрасневшие от напряжения, по-прежнему ощупывали

стрелки и циферблаты приборов. Человек, вбитый в кресло страшными перегрузками, отметил все: и вертикальную скорость падения аппарата, и убывающее расстояние до Земли, и темный налет на стеклах иллюминаторов, и то, что в кабине по-прежнему оставалось плюс 20 градусов. Это тоже было его работой — выдержать все, сохранить полное самообладание и все запомнить.

Г де-то на шестой минуте перегрузки стали падать, Остались каких-тр четыре «ж» — сущий пустяк, он их даже не чувствовал. Хотелось смеяться и петь.

В перекрестке глобуса на «Визире» наплывала с востока Россия. До родных речушек и полей оставалось километров десять. Десять километров оставалось до приземления. Гагарин прижал локти к бокам, сгруппировался, поднял красную скобу в подлокотнике кресла. Глаза застыли на высотомере. Когда стрелка подползла к цифре «7», сработала парашютная система. Полет для него закончился.

Навстречу от колхозного стана уже бежали люди и что-то кричали. Слов было не разобрать, да и никакие слова не могли передать неистового сердцебиения этих людей. И когда пилот приземлился, они просто стиснули его в горячих, жарких объятиях, и женщины, как молитву, все повторяли его имя и почему-то безудержно плакали, как плачут, наверное, только в самый счастливый день, обнимая солдат, вернувшихся с войны в день Победы.

б