Костёр 1977-04, страница 13

Утром тринадцатого декабря осажденные подползли задними дворами к канцелярии пристава и бросили в окно бомбу.

Через несколько минут после взрыва начался обстрел баррикады.

Защитники покинули здание школы, встали у прикрытий. Стреляли только по казакам и полицейским, приходилось экономить патроны.

Чегурина ранило в плечо. Его провели через школу на задний двор. Под навесом был организован медицинский пункт.

Сестры милосердия, такие же добровольцы, как и рабочие, перевязывали раны.

Чегурин сидел бледный, сжав зубы.

— Не повезло, — сказал он. — Дома невредим остался, а здесь ужалили...

Встал. Качнулся. Сестра бросилась к нему — не упал бы. Отвел здоровой рукой.

— Ничего. Правая еще есть. Для маузера достаточно...

И так с пистолетом, во весь рост пошел к баррикаде.

— Пригнитесь! — крикнула сестра. — Там стреляют.

Чегурин обернулся.

— Крадучись, сестричка, только воры ходят, а я здесь — хозяин.

Атака повторилась. Рабочие подготовились к рукопашной, но казаки не подобрались к баррикаде, отхлынули.

Настроение у осажденных стало еще лучше.

Пели песни. Женщины приносили еду, кормили прямо на баррикадах.

Старик Саватейкин пристроил охотничью двустволку на песчаном бруствере, взял миску с супом, отхлебнул и причмокнул:

— Таких скусных щей никогда не пробовал!— Поскреб ложкой по дну, дохлебал, вытер рукавом бороду и оглянулся. — Ого! — сказал он, — а тараканы-то из своих щелей повылезали! — припал к ружью и дважды выстрелил.

Казак всплеснул руками и вытянулся вдоль дороги.

— Хорошие щи, — похвалил Саватейкин. — Меткие. С такого харча грех промахнуться.

Он снова взял котелок, сцедил в деревянную ложку остатки. Женщина как онемела, смотрела за бруствер.

Солдаты выкатывали пушку.

— Зови, матушка, всех, — попросил старик. — Скажи, потеха начнется. Да не дрожи так! — прикрикнул он. — Под страхом ведь и ноги хрупки.

Первый снаряд перелетел школу, взорвался далеко в огородах.

— Ишь сколько сил накопил, — пошутил Саватейкин. Приподнял двустволку, сощурился, покачал головой. — Худо стал видеть. Не могу пушку от солдатика отличить, — и нажал подряд на оба курка.

Два артиллериста упали. Один — будто сел, другой — плашмя, и больше не поднимался.

— Кажись, правый хромать будет, а левый решил выспаться, — сказал Саватейкин.

Пушка грохнула снова. Снаряд угодил в крышу школы, обрушил верхний этаж.

• Следующий снаряд попал в лазарет. Послышались стоны. Тяжело раненной оказалась сестра милосердия.

Семашко бросился оказывать помощь.

Баррикада пустела. Прямые артиллерийские попадания заставили членов стачечного комитета отдать приказ — оставлять баррикаду.

Боевики прятались на боковых улицах, на крышах домов, в сараях. Вести войну с вооруженными до зубов царскими войсками стало невозможно.

Битва затихла.

Вечером последние рабочие оставили баррикаду.

Город замер.

На улицах валялись телеграфные столбы, спиленные деревья, тянулась спутанная проволока.

На Александро-Невской улице недалеко от Большой зябко стынул провалами окон разбитый дом, бывшее здание школы.

Начались аресты. Ходили слухи, что тюрьмы Нижнего и Сормова переполнены восставшими.

В ночь на четырнадцатое декабря в квартиру Семашко ворвался отряд полиции. Оттолкнули Надежду Михайловну с детьми, кинулись в кабинет. Семашко выхватил пистолет, но выстрелить не успел, на него навалились жандармы...

женевский сюрприз

Поезд приходил в Женеву по расписанию. Судя по вокзальным часам, ждать оставалось не больше часа.

Семашко разгуливал по перрону, разглядывал пассажиров: громких, жестикулирующих, беспокойных французов, степенных швейцарцев, сосредоточенно-серьезных, полных собственного достоинства немцев...

Утомленный, он выбрал скамейку. Присел. Жизнь вроде бы стала входить в кол.ею. Появилась работа: журналист в эмигрантском журнале. Теперь приезжают Надюша и дети.

И все же он чувствовал себя худо после долгих скитаний.

Вспомнил последний арест в России. Угрозы жандармов. Ночные допросы. Голодовку в тюрьме. Болезнь.

Его мучила лихорадка, ознобы, тяжелый надсадный кашель. Он уже не поднимался. Друзья накрывали его тряпьем, арестантской одеждой, но Семашко не мог согреться.

За него, больного туберкулезом, полиция назначила выкуп. Ей нужны были гарантии, что умирающий преступник Семашко не убежит. Три тысячи рублей — такова их цена.

И друзья разыскали эти деньги.

...За долгие годы скитаний о чем он только не передумал. Приходилось спать на вокзаль-

11