Костёр 1977-10, страница 15

ману понеслись, раскачиваясь и подпрыгивая на волнах, красные и зеленые бортовые огоньки. Что там готовится? Что замышляют Мел-лер-Закомельский и Чухнин? Примерно час тому назад мимо «Очакова» в сопровождении миноносца прошел коммерческий пароход, на палубе которого Шмидт разглядел солдат. Стало быть, еще один батальон, уже шестнадцатый по счету! В течение последних суток в Севастополь прибыли семь батарей полевой артиллерии, эскадрон, сотня дончаков.

«В революции одни сутки могут решить все», — подумал Шмидт, приближая к глазам бинокль: целое созвездие огней выплясывало, у черного борта «Ростислава». Как жаль, что депутаты восставшей дивизии пришли к нему только вчера вечером. Пришли, когда он, получивший наконец отставку, собирался отплыть в Одессу. Даже билет на пароход уже был куплен. Он намеревался объехать все крупные промышленные центры России, чтобы с Советами рабочих депутатов договориться об одновременном выступлении российского пролетариата и флота. В одновременности и внезапности выступления он видел залог успеха. Думал: случись так, и самодержавный трон неминуемо рухнет.

Севастополь, как ему казалось, восстал преждевременно. «Девятый вал российской революции все еще впереди», — сказал он, явившись по приглашению в Совет депутатов, и призвал матросов начать тщательную подготовительную работу. Но, выслушав ответы депутатов, он понял, что свернуть восстание уже невозможно. Поздно! Слишком далеко зашли восставшие матросы и солдаты.

В помещении экипажного суда, где заседал Совет и куда матросы, встретившие Шмидта у ворот, внесли его на руках, было надымлено, душно, но потные, измученные бессонными ночами лица людей выражали такую веру в правоту своего дела, с такой надеждой смотрели на него, что убеждать их в преждевременности их выступления больше не имело никакого смысла.

Несколько минут Шмидт сидел, не зная, на что решиться. Сложившаяся в Севастополе ситуация вдруг предстала перед ним во всей своей громадной сложности, и решиться на то, чтобы отказать матросам, было так же трудно, как и принять их предложение стать во главе восстания. Одиннадцатого, то есть всего два дня тому назад, георгиевский кавалер Петров, получивший свой крест на «Варяге», стоя в наряде за деревянным забором, случайно услышал, как контр-адмирал Писаревский наставляет штабс-капитана Штейна. Готовилась бойня: три боевые роты по команде Писаревского должны были с двух сторон ударить по митингу матросов и солдат, который проходил на площади перед морской дивизией. Нужно было немедленно помешать исполнению злой воли адмирала, ■■, просунув дуло винтовки в щель, Петров выстрелил в офицеров. Все, что произошло потом, было похоже на лавину, кото

рая, казалось, должна была все смести на ¹ своем пути. И вот этого не случилось! Почему?

Что помешало матросам арестовать офицеров, когда растерянные и перепуганные перед лицом обрушившейся как шквал стихии офицеры собрались двенадцатого ноября в Морском собрании и Чухнин, сам грозный Чухнин, бился на виду у всех в истерике, и рвал на себе волосы, и слал проклятия на головы мятежников?

Что помешало им овладеть эскадрой, ведь вся власть в городе целых два дня фактически находилась в руках Совета?

Почему был упущен самый удобный момент для победы восстания в Севастополе?

Тогда, обтирая свой лоб, покрытый бисером пота, Шмидт не мог ответить на эти вопросы, но он знал совершенно точно: позови его матросы два дня тому назад, и все было бы по-иному. Ведь внезапность что птица — упустишь, потом не поймаешь. А Совет во главе с председателем Вороницыным упустил ее, и вот результат — город наводнен карателями, офицеры на кораблях, почувствовав себя увереннее, смогли разоружить суда. И поэтому Шмидт не сомневался — не сегодня завтра вся эта хорошо отлаженная военная машина опустит свой карающий меч на головы восставших.

Он видел — матросы еще не замечают нависшей над ними угрозы.

Но хуже всего было то, что этой угрозы не замечал и сам председатель Совета Вороницын. Он сидел на своем месте, плотный, коренастый, с густой черной бородой, и глаза его за круглыми стеклами очков смотрели на депутатов с непонятным для Шмидта выражением превосходства. «Что ж, что Севастополь наводняют войска, — говорил он, улыбаясь. — Солдат — всегда солдат, у всех одна жизнь и одни заботы. Неужели кто-то еще сомневается, что, ознакомившись с нашими требованиями, они тут же не примкнут к нам?!»

Вороницыну казалось все это слишком очевидным. Он никак не мог понять, что забастовка, которую он провозгласил как основной вид борьбы для воинского начальства, все равно бунт, который требует немедленного и самого жестокого подавления. В назидание другим. Об этом недвусмысленно предупреждала телеграмма царя.

«Слеп он, что ли, Вороницын? — думал Шмидт. — Не понимает разве, что раз Севастополь объявили не только на военном, но даже на осадном положении, то всякий прапорщик волен казнить человека без суда и следствия по одному лишь подозрению?!»

Уже на «Очакове» машинист Гладков наконец объяснил ему все. «Вороницын — меньшевик,—сказал Гладков.—Есть такое течение в нашей партии. Возражают они против восстания, боятся буржуев напугать. Еще, говорят, не время...»

Но тогда, еще не зная об этом, он вдруг почувствовал, какая страшная опасность грозит матросам, и понял, что не может бросить

13