Костёр 1981-11, страница 8

Сгорели тогда его книги, и он начал собирать библиотеку снова.

Боря — душа бамовских гитаристов. У него прекрасный магнитофон и целая фонотека с записями бамовских бардов, исполнителей собственных песен.

Боря интеллигентен, вежлив, стеснителен. Но есть люди, которые его не любят, боятся. Потому что Боря имеет привычку говорить правду прямо в глаза.

Как-то выдвигали знакомого всем парня на ответственную должность. Все были «за», один Боря «против». «Ты что-то знаешь о нем плохое?» — спросили Борю.

— Да, то есть нет, — сказал он стесняясь. — Но когда мы уезжали из Москвы, его провожала мама. И я слышал, как он с ней разговаривал. И я понял: он — очень плохой человек.

Борю пристыдили: ну что, действительно, за чепуха — с собственной мамой человек, видите ли, как-то не так разговаривал?!

А через некоторое время парень совершил такой поступок, что его пришлось исключить из комсомола. Оказалось, Боря прав: все связано, все едино: и то, как человек относится к маме, и то, насколько он честен в работе, в отношении к другу, в отношении к долгу.

Сам же Боря ценит выше всего дружбу.

Он ездил через всю страну к заболевшему другу и отдал ему свои деньги. А теперь говорит:

— Вот заработаю двести рублей и уеду. Сколько можно жить в вагончике? И зачем?

Зарабатывает двести рублей и снова не едет.

— Нет, — стеснительно говорит он, — все же надо дело доводить до конца.

А конец — это окруженная горами Чарская котловина. А за ней, невдалеке, — хребет Кодар.

В тоннеле, который пробьет его тело, должны встретиться идущие на восток и идущие на запад рельсы БАМа.

ОПЯТЬ в погоню?

Нечто подобное ощущали, должно быть, древние мореплаватели, когда их суденышко долго взбиралось на гребень океанской волны, а затем так же долго скользило с живой горы. Вот и наш «уазик» либо лез на сопку, либо осторожно, как бы даже на цыпочках, спускался вниз. Мы, конечно, заметили Володе, шоферу: дескать, больно уж он осторожничает. Володя промолчал, но уши у него побагровели от возмущения.

Вскоре он остановил машину и молча вылез. Мы за ним. Дорога на сей раз не лезла на сопку, а как бы обвивала ее. За снежным бруствером дороги метров триста — крутой склон. И там, где мы остановились, бруствер был смят, и вниз катился страшный барахтающийся след. В конце его мертво лежало длинное черное тело сорвавшегося бензовоза.

— Шофер-то успел выпрыгнуть? — после долгого молчания спросили мы.

Володя сплюнул и полез в машину, что, очевидно, должно было означать: он-то выпрыгнул! Но вам на это рассчитывать нечего.

Сначала мы еще спрашивали, как называется та или иная сопка. Потом перестали: сопки шли бесконечно — ничего не было, кроме сопок. Эти белые конуса торчали вплотную друг

к другу, как будто гигантская кастрюля молока вскипела, всплеснулась и на миллионы лет оцепенела так, замерла, замерзла.

Глубоко под нами показалась железная дорога — торчащие из-под снега две черные головки рельсов. И даже странно было: из-за того, чтобы резали снег эти две железные ниточки, понадобилось почти сто лет (в 1889 году инженером Волошиновым проведены первые изыскания на трассе нынешнего БАМа) непрекращающихся усилий, а в наши дни — огромный коллективный труд.

Автострада круто метнулась вниз, на лед реки, прижалась к рельсам, и мы с удивлением обнаружил^, что и железная дорога идет прямо по льду. На его, с буграми наледей, зеленоватое стекло отсыпан желтый щебень, уложены звенья и... Донесся стук колес приближающегося поезда, и мы даже остановили машину, таким невозможным среди этой вспученной горами пустыни показался знакомый и родной перестук.

Поезд шел осторожно. Как бы присматриваясь. Как бы даже принюхиваясь к брошенному на лед свежему пути. По крутой дуге поезд ушел за сопку, вынырнул из-за другой и, извиваясь, как уж, уполз в сумятицу гор.

И уже не казалось странным, что ради двух железных ниточек положено столько трудов.

6