Костёр 1982-04, страница 28

БОЛЬШАЯ УЛИЦА

Дмитрий ВЕРЕЩАГИН

ГЛАВЫ ИЗ ПОВЕСТИ

Рисунки А. Слепкова

Мама

мы с этой его запиской побежали на конюшню. Конюха там не было. Волька оставил меня де-

О

По природе своей мать у нас здоровая. Она в дни дележки сена, например, как есть копна в пойме, так и тащит ее на двор. Вернее сказать, таскала, сейчас она не таскает, сейчас ей таскают уже. Пенсию. Валька таскает Гринина. Почтальонша. Моя двоюродная сестра, кстати сказать. А тогда было не так. Тогда, в дни дележки сена, сосед дядя Фетюшин завидит и ей говорит: «Машк, эт ты?» — «Я». — «А я думал, это к тебе стог сам идет». Насмешник покойник был. Но, надо сказать, мужик скупой. Тачка на дворе стоит без дела — и не даст. У нас, конечно, была своя, но что-то в тот день с ней случилось. С тачкой всегда что-нибудь да случится, в самый момент, когда нужна тебе позарез. И они, мать с Волькой, братом моим, таскали сено на себе.

Досушивал его на проулке я, ворошил и караулил скотину, чтобы бесперечь не лезла. И, понятное дело, между делом бегал искупаться на речку. И сколько там пробыл, тоже сейчас не помню, но вот прибегает на речку сосед и говорит впопыхах:

— У вас с матерью плохо.

И так он это сказал, сообщил торжественно, что я подумал: врет, поди. Это она его послала специально, чтобы я сено шел досушивать. Но домой, конечно, пошел. Тут, когда сенокос, время горячее, люди все сердитые, тут, того и гляди, за каждую минуту пустую получишь взбучку. Забегаю в дом. Действительно: она лежит, гляжу, на кровати и стонет. Не стонет, а я бы сказал — кричит: «Больно! Ой, больно!» Но, несмотря ни на что, соседка Манька Фетюшина говорит ей: «Ты держи, держи, баю, и будет лучше. Ты, главное, терпи: перетерпи — и тебе будет лучше». Но что именно она велит? Лед держать на животе. А мать и полминуты не держит: «Ой, хуже! Ой, убери, убери за ради Христа!..» И как она это говорит! Так, что мне хочется оттолкнуть Маньку от кровати и помочь чем-нибудь. Но вот мать сказала, что уже лучше: «Мне, Мань, лучше, лучше. Дай мне минуту хоть подышать». И Манька отступилась. И стало мамке лучше. А вот уж она и смеется: «Эх, как человек устроен! То не болело, не болело нигде, то вот на тебе. И хотя бы не самый сенокос, а... ой, господи... за какие грехи... ой! ой! ой!» И опять, опять ей хуже. До того стало хуже ей, что крик ее был слышен мне от конюшни, куда мы, я и Волька, побежали за лошадью, чтобы срочно везти ее на Вьясс. Это решил Николай Иваныч, наш фельдшер.

Николай Иваныч написал конюху записку, и

журить, ждать на случаи, если появится, а сам побежал искать, где только можно. И пока я стоял на конюшне, мне было слышно, как мать кричит.

Короче сказать, увезли ее, нашу мать, на Вьясс, в больницу. Сопровождающими поехали Николай Иваныч и Волька. Меня не взяли. Мне она сторожить наказала дом. И сено собрать все в одно место: в копну. «Если, — сказала она, — не совсем высохло, то назавтра его маненько раструси и до обеда, если будет солнышко, дай подышать. Но смотри, как калякаю я, еде... ой! ой! Поехали!»

Я все, конечно, исполнил, как мне было велено и даже больше: встретил Жданку от стада, загнал во двор, напоил, принес сена с проулка и даже хотел сам подоить. Но она не далась. Она и соседке с большими уговорами дала себя: я, пока Манька доила, скормил ей целое ведро картошки. И она мычала. Даже ночью: выйду во двор, а она в тревоге. И мне казалось: это она мамку кличет. «Она, Ждана, ты не беспокойся, не приехала еще. Мама поехала на Вьясс по делам». И так мне, признаться, горько было, что, кажется, я тоже всплакнул. Стыдно признаваться, но когда Волька вернулся поздно ночью домой, он меня чуть не отлупцевал за это. «Прекрати, баю, скулить. И так тошно».

Наутро печь не топили. И оттого еще хуже было на душе — все бередило ее: куры квохчут, поросенок визжит, ярка блеет. Ее, ярочку, Манька второпях забыла на дворе, когда со двора всех сгоняла, и день-деньской она: бе-э! Все нутро насквозь проблеяла. А тут еще Волька ругается, что у меня из рук все валится. Как хорошо было, когда мать управляла домом, а не он! У него ничего у самого не получается, а я виноват. Во всем, во всем — я ему мешаю: он станет выносить помои, споткнется в дверях, разольет — я виноват. А зачем навстречу шел? Или рядом стою с ним — зачем стоишь? Даже на ногу когда мне наступит Волян — я виноват.

Но что особенно удивительно: как у матери все получалось само собой в доме. Ни у нее куры не квохчут, ни у нее поросенок, ни ярка не останется. Вернее, может, и у нее все квохчут, ну так и что: квохчут, и пусть себе. Этого и не замечаешь. То есть замечаешь, но придаешь этому значения ровно столько, сколько комару. И все прекрасно ладилось. А тут: что ни час — все в доме идет кувырком. День один прошел, а дом стал наказанием. И такой тоской все в нем задышало! И если бы в доме только, а то и вокруг все немило — и пойма, и лес, и река. Я попро-

24

С