Костёр 1982-04, страница 30

бовал искупаться — не купается. Постоял, постоял на берегу и поплелся домой.

А когда настал вечер, собрались бабы на бревнах.

— Мить, ты в фуфайке, ай те холодно?

— Да, — тоненьким голоском им отвечаю. И слышу:

— Да, бабы, скрутить может человека в одночасье. Машка вот думала, сто годов будет такой, а вот как получилось.

— А чего?

— Ну, чего: загнулась. Орала, индо на себе все до костей разодрала. Кричала: ой, вот тут, вот тут у меня нож. Дайте, байт, я лучше зарежусь — как орала. А ить тоже ей вчерась калякаю: Машк, да, чай, ты не по стоку таскай. Ай тебе не будет перетаскать время? Ну тя, байт, Дуняша. Неколи мне с тобой.

— Двужильная была.

— А вот загнулась.

— Это ее дом еще подкосил, а не сено. Ну-ка, одна баба без мужика отстройся. И железом покройся. Вот чего ее подкосило. Мить, на, иди, зернышков. Калены. Не хочешь? Да, бабы, чего они одни без нее будут?

— Да чего? Одного в приют отдадут, а второго, может, кто возьмет...

И я побежал домой. Что у меня на душе делалось — не спрашивайте. Дожил. Еле-еле дожил я до утра. А утром раненько собрался на Вьясс, в больницу. Все помню сейчас: и то, как меня перевез через зимник Мишуня на лодке, и то, как бежал по утреннему бору. И вот выхожу я из бора. И вижу Вьясс. Кроме этого слышу лают собаки. Кобели... Вон он! Аж цепь готов сожрать железную. Волосы у меня встали дыбом. Иду. Прямо все время и стараюсь ни левой стороны, ни правой не замечать.

— Мальчик, иди, иди, он тебя не тронет.

Иду. А тронет, так что же. Все одно, я чувствую, не этот, так следующий тронет, сожрет. И как лягушку заглатывает змея, так заглатывает меня Вьясс собачий. Собачий! Это вот очень точное слово для него. Сколько собак во Вьяссе! В каждом дворе собака, под каждым крыльцом рычит. А там, где не под крыльцом она, жди, значит, с другого крыла вылетит, и хорошо еще на цепи. Эту собаку на цепи слышно, а эта: «Ав! ав!» — из-за угла она. Причем которые бегают по проволоке — у таких до другой стороны улицы цепь, а там, в свою очередь, тоже собака. И тоже с пеной у рта мечется.

— Мальчик, иди, иди, она тебя не тронет.

Да пусть тронет. От меня и осталось-то всего

ничего. Скорее бы уж конец. И одна — бежит. Но, сразу скажу: виляя хвостом. Эта подбежала ко мне и... я замер. Гляжу: она тоже. Я протянул руку, чтобы она с дороги ушла, а она —•повалилась на спину. Вот это уж наказание. Вот это как раз и есть конец мой самый последний. Мама, мамочка! И только я произнес про себя это — как молитву, — она, собака, встала и, виляя хвостом, убежала прочь. И, слышу я, тихо. Все собаки как умерли сразу.

О, братцы, какое слово—мамочка!

26

Только благодаря этому я добрался до больницы благополучно.

Но вот по двору больницы идет тетя. Она в белом. Надо у нее спросить.

— Теть, а где наша мамка, не знаете?

— Знаю. Только ты скажи мне сначала, как твоя фамилия.

— Верещагин.

— Вон окно то видишь? Она в той палате.

И гляжу: она. Стоит около окна и мне машет,

машет. Окно темное, и за ним нельзя ничего разглядеть, но я сразу разглядел. Родное лицо. Мамкино лицо. Секунда — и окно распахнулось. И... вот уже посыпались стены. Но они посыпались не на землю, а в небо. Стена вознеслась в небо. А мать, слышу, говорит:

— Ты погляди-ка: он целоваться умеет! Ты аль любишь меня?

— Да. Вот как!

И все. Как только мать услыхала, что я ее люблю — да еще, оказывается, так!— она сразу выздоровела.

— Ой, Нина Михайловна, я здорова, здорова, здорова. Давайте отпускайте меня домой. И дети у меня там без меня, и сенокос. Отпускайте или я сейчас убегу.

— Ну, что с тобой, Верещагина, делать. Собирайся. Но если опять будет приступ, если у тебя камни...

— Ой, да нет у меня ничего.

— Ну, хорошо, Мария. Но если с тобой будет приступ — не стану оперировать. Да, вот что! Если приступ — ни в коем случае лед не прикладывай. Тут, напротив, надо горячее. Как мальчика зовут?

— Митя.

— Хорошее имя. Иду выписывать.

...И вот уже мы идем домой. Я веду мать за руку (сроду не брал ее за руку!), а в другой руке держу я узелок. Там, мать говорит, котлеты. Ладно... Мы, как выйдем за Вьясс, мы этот узелок развяжем. Эх, скорей бы уж пройти его, собачий Вьясс. Но, надо сказать, когда шли по Вьяссу мы с матерью, я собак уже не боялся. Больше того: когда шли с ней мимо того кобеля, который меня чуть не сожрал, я нагнулся (как бы за палкой), и он спрятался в конуру. А, говорю, кобель. На цепи ты привязанный. Испугался, спрятался сразу. Вон, наконец, кордон. Около досточки «Берегите лес! Лес — наше богатство!» сели, чтобы поесть на скорую руку. И с каким удовольствием я молотил котлеты! Они мне показались настолько вкусными, что и ныне, когда мне предлагают меню, я говорю не глядя: котлет мне, пожалуйста. Хорошее, вкусное блюдо — котлеты. Сейчас, правда, я съедаю за раз не по стольку, сколько их съел тогда, не по числу годов, а тогда, у кордона, по числу. Шесть штук. И, съев шесть, я спросил у матери:

— Мам, а сколько в больнице дают их на ужин?

— Одну.

— А что же в обед столько дали?

— Мне на кухне наложили. Мальчонку, сказали, хоть покормишь дорогой...