Костёр 1982-04, страница 33

На другой день плотников взяли от нас в колхоз. Коровник заставили их чинить. И несмотря на то, что я ходил за ними на дню по нескольку раз и звал их к нам, они не шли полмесяца.

Целых полмесяца!

Ой, кто бы знал только, как это долго.

Вот что значит домового обидеть!

Наконец пришли они снова, плотники. И не знаю: изба подошла, как подходит в квашне тесто, она выросла на глазах. За один день мы положили все венцы на место, на мох. Вернее, не все, верхних-то два венца не успели положить; но все-таки уже это, знаете, изба. И тут уже ты не удержишься. Заберешься на верх самый и оттуда скажешь:

— Больше ничего не надо! И так высоко!

На другой день доложили верхние венцы и, кажется, потолок весь настелили. И когда все сделали, я сказал Софрону, что в ней и такой уже можно жить.

— Как? Без стропил?

— Да.

— Да это сундук будет, а не изба!

— Ну, а все же можно в ней жить?

— Ой, господи! Да потерпи ты, потерпи еще немножко! И будет дом! Ну, говорю тебе, будет!

Ну, ладно, я Софрону верю.

Эх, до чего же, братцы, здорово, когда стропила ставят! То была изба сундуком, а это — со стропилами! — она не сундук уже, а дом настоящий!

И с верха крыши стало видно: огороды, пойму и даже Суру.

А там, на Суре, ребята купаются. Здорово!

Я Вольке кричу снизу:

— Воля! Тебе на Суре видно ребят?

А он:

— Не. Очень плохо. Почти что не видно...

Но это он меня обманывает! Не может быть,

что с такой высоты Суру не видно.

А я внизу. Я всегда, всегда я внизу. Где мусора много, щепы и бревен. Такова уж моя, видно, судьба. И надо мне караулить. Ведь можно растащить дом по щепочке? Люди, что мимо шастают туда-сюда, берут вроде бы только себе на разжигу. А все-таки растаскивают...

А у нас еще и сени стоят без стен. И чужие люди идут к нам напрямик через сени. А вот когда будут стены, не больно они походят напрямик! Софрон мой говорит, что он такие сделает стены, что ни один вор к нам не заберется! Но когда это еще будет? Ведь все, кому только не лень, ходят напрямик. Даже когда скажешь:

— Не ходи тут. Иди через дверь.

— А какая тебе разница?

— А такая! Вон коза глядит, как мы ходим, и она сейчас тоже полезет! А мне надоело ее гонять. И...

— Чово?

Ну, как тут объяснишь, что напрямик через сени не дело ходить? И что... когда даже жук пролетает через них, думаешь: а вот если бы стены были, то бы пролетел?

Но вот уже крышу покрыли жестью. И в этот же день пошел дождь. Просто как по заказу он: сильный, проливной. И мы все, сколько нас глазело на проулке, как Лелюня докрывает крышу, заскочили в избу скорее. И — какая была минута! — в избе, где в дождь блюда у нас плавали — сухо. Бывало, когда вернешься из леса с грибами, притулиться в избе негде — так текло отовсюду. Как под решетом мы жили. А это: забежали мы с проулка: а в избе сухо. А нам — даже не верится.

Я выбегаю из избы в сени, и... Шумит дождь. Как по крыше лупит!..

Но — ив сенях сухо! Крыша шумит.

И, братцы, как это приятно: стоять в своей избе и сознавать: ну, теперь можно пожить спокойно!

А вообще, что значит спокойно? Не то слово. Радостно, а не спокойно. До того радостно, что я — держите меня! — плясать пустился. Плясал, как я плясал! Мать с Волькой плясали или нет, я сейчас уж не скажу. Но, пожалуй, что плясали.

Конечно, плясали.

Ой, какие нарядные нам сделал Софрон наличники! Он сделал их нам за полцены. Мать не хотела делать их, или, говорила, как-нибудь на другой год, но Софрон сказал:

— Да что это, Машка, ты говоришь? Изба как изба. Стоит под железной крышей. И — без наличников? Нет, нет — нельзя так. Давай я тебе за полцены, а сделаю. Изба без наличников — дура. Не могу я, чтобы Митька в такой жил!

И сделал! И как мы их с ним повесили, приколотили к косякам, да отошли на расстояние, чтобы поглядеть: о, какая красота! Изба наша сияла вся, смеялась!

Но наконец готова и печь. И уже мать ее затопила. Мать затопила печь, а мы — печник, мать, Волька и я — стоим и ждем: задымит она или нет? Особенно ждем мы с Волькой. И почему мы ждем? Старая-то печь у нас дымила ведь до того, что мать нас утром будила. Ей казалось почему-то, что мы, спящие на ней, в дыму однажды задохнемся. И вот печь новая...

— Не дымит! Ура-а-а! Не дыми-и-ит!

Но что такое? Печник обиделся. Почему? Я, говорит он, такой одной печи еще не сложил никому, чтобы дымила. Эх, печник, печник, миленький и хороший самый,' ты прости, прости, прости нас с Волькой за все. Но, голубчик, если бы ты знал: каково было на ней спать в дыму!

И вот. Вот уже я залезаю на печь. И пою песенку на мамкины слова:

— Хорошо лежать на печке, ножки в тепленьком местечке...

А мать с Волькой приколачивают в стену гвозди, чтобы на них повесить портреты родных. Вот Волька заколотил гвоздь крепко, и мать берет портрет отца. Протирает лицо ему полотенцем и с ним беседует:

— Спасибо, Иван Григорьевич, спасибо. Без тебя бы мы, Иван Григорьевич, не построились. Погиб ты у нас на войне, а помог хорошо...