Костёр 1983-11, страница 23

жил как на острове, и чтобы туда попасть, надо перебираться вплавь — со стороны города.

Лесной Воронеж — река небольшая. Примерно будет она, как наша пензенская Сура, только более тихая и, я бы сказал, величавая. Весной, когда в нее смотрится сад, «весь Лесной Воронеж белый». А в августе, когда поспевает сад, «на воде, как в зеркале, смотрятся мои яблоки»,— так писал Мичурин.

И я представил себе, как смотрел, любовался этим садом Фрэнк Мейер, приезжавший к нему в гости в конце лета, в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году. Сад, обремененный плодами, пригнулся весь до земли. Как старухи, сгорбившись, стояли яблони!

— О, колоссаль! — говорил, глядя на сад, заморский гость.

А Мичурин, показывая свой сад, отвечал: — Это вот мой Пепин. Это вот мой Шафран. Это вот моя Бессемянка. Пробуйте, пробуйте на вкус.

И американец так напробовался, так напепи-нился, так нашафранился, что Мичурин записывает в своем дневнике: «Когда обошли весь сад, мой гость пыхтел, как паровоз».

Когда заморский гость уехал, он записывает в своем дневнике: «Положение трагическое. Видно, мама, скоро на том свете встретимся. Я там попрошусь у бога в садовники».

Какая пронзительная запись! У меня, когда я ее прочитал, глаза даже заволокло, заслезило. Настолько, представил я, у него тяжелым, было положение. Ведь уже и потому ему было тяжело, что сад какой у него большой! А работать в нем некому. Работников ему было не на что нанимать. Пока молодой был, сам работал без устали. А когда американец приезжал, ему было уже пятьдесят шесть лет.

Однажды вышел он в сад покормить птиц. Кормит птиц и слышит:

— Дядь Вань!

— А?

— К тебе почтальон.

И снова тихо. Мичурин ничего не отвечает. А спрашивали его мальчишки. Стоявшие за садом, за изгородью.

— Дядь Вань, он давно уже ждет!

— Ну, кричите. Я пошел за веслом.

Точно бы я сам вижу все это! Вот пацаны, сделавши руки рупором, кричат: «Дядя Ваня пошел за веслом!» И река — чуткая! — вторит эхом: «Дядя Ваня пошел за веслом!» А над головами у мальчишек висят яблоки. Такие висят яблоки, что руки к ним тянутся сами.

— Не трогайте! Дядя Ваня вам даст! Он меня один раз так наказал!

— Правильно, правильно, — говорит Мичурин, появляясь. И слышно, как он пробирается сквозь кусты. И вот уже появляется сам. С кормовым веслом, одет чисто. В костюме и в шляпе. Иван Владимирович всегда аккуратно одевался. И вообще он был человек во всем аккуратный.

— Это ты здесь, Паша?

— Мы, — отозвались все разом. — Это мы здесь, дядь Ваня! Но мы не воровали ничего.

— Не воровали?

— Нет, дядь Вань, — говорит Паша. В будущем — Павел Никанорович Яковлев. Академик. Его ближайший помощник и продолжатель дела.

— Я им не велю, дядь Вань.

— Ну, хорошо. Ты, Паша, поди набери чего хочешь, а мы пока приготовим лодку.

И вот уже они плывут. Пацаны уплетают за обе щеки сочные мичуринские яблоки, а он сам, сидя на корме, правит. А река все шире, шире. Так что все на ней видно: весь его прекрасный осенний сад.

...Когда у почтальона принял он почту, вдруг, не говоря ни слова, прыгнул в лодку. И поплыл. Да так заработал он веслом, что пацаны подумали: «Это что с ним случилось? И чего ему это прислали?»

А прислали ему вот чего. Это оказалась не русская, а иностранная бандероль. Когда он ее вскрыл, там оказалось несколько иностранных журналов. Американских, точнее сказать. И вот в этих журналах, смотрит он, его фотография. И какой-то текст под ней. Он, взяв скорее словарь английского языка, стал переводить.

Боже мой! Это все написано про него! И как написано! Он там «Джон Мичурин, гениальный русский селекционер». Слезы у старика потекли сами. У Мичурина потекли слезы! И даже он смеется. Сквозь слезы!.. Эх, жалко, что нету отца в живых, сейчас бы ему показать. Отец, бывало, говорил сыну, когда тот станет рассуждать о будущем: «Ой, что ты, Ваня! Нам бы не до жиру, а быть бы живу». И — кхе, кхе! — кашлял все он в горсточку. И бородку все он свою седенькую, клинышком, поглаживал. Но вот же признали, дьявол тебя ни возьми!

И жена, бывало, покойница, Александра Васильевна, ему все говорила, поправляя свои седые волосы: «Ой, Ванечка! Ты уж на многое-то не замахивайся у нас... Горячий ты больно».

«Да я ли это?»

Вы, вы это, Иван Владимирович. Это вас признали. Это о вас напечатали. Но, — Иван Владимирович, — почему в Америке? Почему, спрашивается, не в России? Нет, теперь и в России вас признают. Не успела из Америки бандероль прийти, как уже — буквально через неделю — он, так же вот, находясь в саду, кормил птиц — как слышит:

— Дядь Вань!

— А!

— К тебе приехали. Господ понаехало. Все не наши, из Петербурга, должно быть...

На этом бы, кажется, и рассказ свой мне закончить: но хочется еще вот что сказать. Кто же он такой, Мичурин? Я на эту тему столько думал, что даже однажды приснился мне сон. Будто бы идем мы по саду с Андреем Николаевичем Бахаревым, биографом Мичурина, и ведем беседу о сортах, выведенных Иваном Владимировичем. И он мне говорит, что о каждом мичуринском сорте можно написать целый роман. И рассказывает мне историю Американки — сорта яблони.

20