Костёр 1984-10, страница 27

то было, но было далеко, километрах в двадцати. Еще летом его сообща накосили железнодорожники. Косили ночами, при свете костров. С транспортом было плохо, и все вывезти не успели, как ни старались. Помешала и осенняя распутица, и многоснежные бураны. Огромная скирда стояла посреди степи, а в поселке падал от голода скот. Деповский трактор уже который день пробивался к скирде. Никто уже не верил в него... . Но вот он передо мной, урчащий от натуги, волокущий громадную копну свежайшего, одуряюще пахнущего сена. Я бегу за ним и повторяю:

— Хоть бы упало! Хоть бы упало...

Трактор развернулся в проулок, резко дернул

волок, и на моих глазах свершилось чудо — с самого верха сполз и свалился на снег порядочный, слежавшийся пласт сена. Воробьи тотчас стайкой облепили его.

Трактор уходил все дальше и дальше, звук его исчезал, а я оцепенело стоял на дороге, не веря в чудо. И только завидя бегущего издалека к сену парнишку, очнулся. Нужно было спешить. Голодных коров хватало у всех.

Я сгреб руками тяжелый пук сена, прижал его к себе и поспешил к сараю. Сено так густо, так ароматно пахло, что у меня сами по себе потекли слезы от счастья. Я шел и упрямо повторял:

— Жданку не зарежут! Жданку не зарежут!

И при этом даже немного приплясывал.

В сарае было темно. Темно и гулко. Гулко от пустоты. Пусто было на полу, пустыми стояли стены, пусто было в яслях. Жданка тревожно затопала копытами, громко заревела, почуяв запах сена. Я тяжело кинул его в ясли. Шершавым, как наждак, языком Жданка выхватила клок сена, по пути так лизнув мне руку, что потом у меня несколько дней не сходила с запястья ссадина. Жданка мотала головой, жадно хватала еду, шумно дышала и жевала, жевала, жевала...

Я стоял рядом с ней, чесал у нее за ушами и гладил жесткую, сильно отощавшую шею. От Жданки шло тепло и вкусный запах парного молока.

Скрипнула дверь. Мать неподвижно застыла на входе.

— Кто тут? Ты? Где ты взял сено?

Услышав голос хозяйки, Жданка подняла от

сена голову и просительно замычала.

— Пить она хочет,— сказал я.— Грей воду...

— Если ты украл...— всхлипнув, сказала мать и, подойдя к корове, уткнулась ей в лопатку.— Если ты украл...

— Да не украл!— смело сказал я.— Трактор к скирде пробился. Возить начали. На дороге поднял. Свалился. Не плачь, мама, скоро у всех сено будет.

САПОГИ

Я отнял от лица клок сена. Растерянно оглянулся. Бросить его обратно на дорогу под ноги не смог. Отнес в сторону и повесил на куст. Придет тепло, птицы растаскают на гнезда.

В сорок четвертом году с войны вернулся Афонь-ка Смирнов, муж Верки Смирновой, путевой об-ходчицы. Так их звали взрослые. И я их запомнил именно так: Верка и Афонька.

Он пропал без вести в сорок втором, и целых два года Верка обивала пороги военкомата в Аягузе, бегала ко всем вернувшимся с фронта, в надежде хоть что-нибудь услышать о муже.

Поженились они перед самым уходом Смирнова на фронт, и то, что ей пришла не «похоронка», а уведомление о пропаже без вести, вселило в нее могучую веру — вернется!

Афонька слыл крепким веселым парнем. Рассказывали, что на спор он поднимал руками над головой колесную ось от вагонетки,. Его призвали в армию в сорок втором. Успел он прислать жене только одно письмо, а следом, в том же сорок втором, она получила уведомление—пропал без вести.

И вдруг он вернулся. Вернулся неожиданно, без предупреждения. Сошел на станции с поезда и покостылял к себе домой.

В тот день и в тот час я как раз переписывал в новую тетрадь примеры по арифметике. Тетрадку эту накануне сшила из газет мать. В войну у нас у всех были тетради из газет. Настоящие тетради нам выдавались лишь для контрольных работ. Писать в газетных тетрадках нужно было очень быстро. Стоило задержать перо, как на этом месте расползалось лохматое фиолетовое пятно. Чернила делались на воде, в которую бросали обломок стержня химического карандаша. А поскольку таких карандашей, как и всего другого, было в обрез, то раствор делали пожиже. От этого чернила и расползались по газетной бумаге фиолетовыми разводами. А за неаккуратность и тогда двойки ставили.

Помню, я даже высунул язык от старания, пытаясь вести перо без нажима, когда к нам влетела в дверь испуганная соседка.

— Ой, Степановна, Афонька вернулся!

— Живой! — встрепенулась мать. — Целый?

— Кажись, целый, но господи...

— Да что такое?

— Ой, сама увидишь...

Накинув на плечи платок, мать выбежала на улицу. Я оставил тетрадь и кинулся следом.

По осенней жарминской улице медленно шел высокий, донельзя худой солдат в пилотке, с вещмешком за плечами и шинелью в согнутой руке. Грудь армейской гимнастерки была непривычно пуста. Обычно у возвращающихся с фронта безногих, безруких калек на гр):ди или болталась в одиночку медаль, или позвякивал их целый набор, нередко и с орденами, и уж у каждого были нашивки о ранениях. А у Афоньки не было ничего, одни пуговички.

Шел он осторожно, опираясь на тонкую трость, будто ноги у него были не свои, и он боялся упасть и разбиться. Но в том-то и дело, что у него было все на месте — и руки, и ноги.

Он прошел метров сто и притулился у забора,

21