Костёр 1985-09, страница 23

слышно, если даже духовой оркестр в квартире будет играть. Перышкина открывает учебник, затыкает пальцами уши и каждую фразу прочитывает сто раз. А потом еще сто раз повторяет наизусть. И так изо дня в день, и в будни, и в праздники, и на каникулах.

— Кому нужны такие пятерки? — фыркал Петриченко, или Петрик, как мы его называем.

Никому такие пятерки не нужны — таково было общее мнение.

Но в присутствии Перышкиной Петрик подобных разговоров не заводил. У него ведь кулаки не как у Портоса. Он у нас по всем показателям средний — и по кулакам, и по росту. И сидит в центре среднего ряда. И учится, по словам ма-тематички Нины Романовны, серединка на половинку. А обо мне Нина Романовна не так говорит. Прежде, чем произнести мою фамилию, она набирает в легкие побольше воздуха, потом медленно его выпускает и, должно быть, при этом считает про себя: раз, два, три и так далее, чтобы успокоить нервы. И, наконец, изрекает свое знаменитое:

— Кислица, ты у нас притча во языцех!

Из-за Нины Романовны меня и прозвали сокращенно Притчей.

К Перышкиной я пересел от скуки и из вредности. Пускай немножко со мной помучается — посмотрим, какие у нее оценки пойдут. А то слишком уж ей хорошо одной сидеть, да еще и у окна.

— Ты чего? — спросила Перышкина и покраснела.

— На исправление,— многозначительно брякнул я, не уточняя, правда, кто из нас кого будет исправлять.

— Хорошо,— кивнула Перышкина.

А я подумал: «Да? Посмотрим, что ты дальше запоешь».

На перемене Юрка Колесниченко допытывался:

— Ты что, Притча, влюбился?

Я сказал:

— Влюбился.

— Врешь! — завистливо вздохнул Юрка.— Я понимаю — если б в Гусеву или, например, в Русину...

— Пацаны,— хихикнул Петрик,— теперь у нас отличник прибавится. Притча ловко устроился — знает, у кого списывать.

А Усков поинтересовался:

— Не боишься, что она тебе может вмазать?

— По ночам отрабатываю приемы самбо,— объявил я.

Тут кто-то предупредил:

— Перышкина идет!

И все замолчали. «Ничего,— посмеивался я,— скоро всему классу весело станет».

На то, что я на уроках все время вертелся, Перышкина не обращала внимания. В отличие от меня, ей скучно не было. Она и в окно не смотрела, а слушала да записывала. Мне уже хотелось невозмутимую Перышкину разозлить. А для этого нужно было сперва хорошенько самому разозлиться. И я снова и снова представлял себе, как противно, словно толстая сонная муха, жужжит Перышкина над учебниками в своей ковровой

комнате. Но все-таки этого для настоящей злости мне не хватало, и потому ничего сногсшибательного не придумывалось.

В один прекрасный день я засунул Перышкиной в портфель ящерицу.

— Ай! — закричала Перышкина.— Какая хорошенькая!

Я ошалело смотрел на эту ненормальную, которая радуется тому, от чего другие девчонки попадали бы в обморок. Впрочем, ящерица и в самом деле была славная — зеленая, глаза бусинками. Она спокойно, будто ручная, сидела у Перышкиной на ладони. Я понял, что такими методами мою соседку по парте не прошибешь. И притащил в класс футбольный мяч.

Стал я его под партой катать к Перышкиной и обратно. Шел урок математики.

— Что у вас там за возня? — недовольно сказала Нина Романовна.

— Это мы с Перышкиной в футбол играем,— ответил я с самым невинным видом.

Перышкина встала.

Наступила тишина, означавшая: интересно, что же произойдет дальше? •

«Все,— пронеслось у меня в голове.— Сейчас она ка-а-ак...» — и я даже пригнулся.

— Извините, пожалуйста, мы больше не будем,— сказала Перышкина.

И, конечно, всем стало ясно, что перевоспитанная мной Перышкина сделалась нарушительницей дисциплины. Как говорится, с кем поведешься...

Нина Романовна записала нам в дневники замечания. Мне-то не привыкать, а вот у Перышкиной дневник так украсился впервые.

— Кто тебя просил вылезать с извинениями? — сказал я раздосадованно.— Ведь я пошутил. Мне бы все равно не поверили. А теперь сама и расхлебывай.

— Что-то у меня голова разболелась,— вместо ответа пробормотала Перышкина.

Я ей не только не посочувствовал, а был готов отлупить Перышкину как следует, несмотря на ее могучий рост. Благородство, видите ли, проявила!

Эти мысли распаляли меня все больше. Из-за них я полночи уснуть не мог, а утром решил высказать Перышкиной, что я о ней думаю.

Честно говоря, высказывать-то вроде было и нечего. Но та самая вредность, из-за которой я стал сидеть с Перышкиной, шевелилась во мне ядовитой букашкой и толкала на всякие глупости.

Перышкина в школу не пришла. Наверно, почувствовала, что я собираюсь бросить ей в лицо: «Зубрила!» Или еще что-нибудь не менее обидное. «Будь спокойна, дорогая, твой номер не пройдет. Я до тебя и дома доберусь»,— так я размышлял на уроках, не в силах дождаться их конца. Без Перышкиной было как-то неуютно и даже по сторонам вертеться не хотелось.

После занятий отправился я к ней домой. Дверь открыл Перышкин-папа, очень похожий на всем известного дядю Степу.

— Прошу! — улыбнулся он мне, будто ждал-дождаться не мог моего появления.— Наташа,

17