Костёр 1985-10, страница 28

_ _ •

Кто, кроме тети Шуры, расскажет ему про дом? Про его дом: про маму, папу, бабушку, сестренку? И есть ли он теперь вообще, этот дом? Может быть, еще вчера, разругавшись, все разбежались куда-то... Только бабушка, конечно, не могла уйти — у нее же больные ноги, или нет, это ж у мамы тети Шуры больные ноги. А может быть, все хорошо, может быть, все сидят и думают о нем, и ждут его, и скучают... А может, они так и сидят и скучают и вдруг приходит дядя Коля, он напился пива и всех выгнал, и все испортил?

Митькин сползает с кровати на пол и тихонько идет к приоткрытой двери — никого нет: видно, ночная нянечка вышла куда-то.

Где-то далеко говорит радио, потом начинает играть музыка. Митькин отворяет дверь в раздевалку — там темно, но зато открыта дверь на лестницу — чуть открыта!— и слышно, как внизу кто-то разговаривает. Митькин перегибается через перила, стараясь увидеть, что же там, внизу? И вдруг он слышит голос... тети Шуры! Она там, внизу, с кем-то говорит! Митькин, держась за перила, упуская на ходу тапку с подогнутым задником, бежит на первый этаж... Но возле кухни стоят совсем незнакомые тетки: одна с чайником, другая с ведром, а тети Шуры там нет. Митькин, словно невидимый, проходит в другой коридор, светлый в начале, но совсем темный в конце. Он подходит к первой двери, прислушивается. Но там очень тихо, скорее всего, там никого нет. Из дверной щели продувается холод, и этот холод пахнет той водой, которой моют в группе полы, в нее добавляют такой порошок, тетя Шура его в ведро посыпает, чтоб все знали, что полы мытые. Следующая дверь тоже закрыта. Митькин возвращается к лестнице, опять заглядывает в коридор, где стояли тетки, — теперь их там нет: ушли куда-то. И он идет, и его шаги не слышны на мягком ковре.

Теперь тетки — в кухне, и говорят они громко, только Митькин не может понять — есть там тетя Шура или ее там нет?

Вдруг дверь из кухни распахивается, и Митькин видит яркий свет, и ярко-белые стены, и огромные кастрюли...

— Ты что здесь делаешь?

— Ты почему не спишь?

А тети Шуры нет! Конечно — нет! Это все другие, совсем ненужные тетки...

— Кать, а Кать, иди сюда скорее! Смотри, из твоей группы? — слышит Митькин над своим ухом...

— Митькин! Ты почему здесь? — ночная нянечка поднимает его, прижимая к себе, и Митькин чувствует ее тепло.

— Плачешь? А чего ты плачешь, Сережа, ну чего ты? — нянечка теплой ладонью гладит его спину, — может, болит чего, а? Ну скажи скорее, где болит, душа ты моя!

— Может, аппендицит? В прошлом заезде, вон, тоже у одного живот болел, оказалось — аппендицит! Вот здесь болит? — Митькин чувствует, как чей-то палец подлазит к его животу, отстраняя его

от тепла, и больно тычет, тычет в самый бок.

—• Болит, Сереж? — спрашивает нянечка и еще сильнее прижимает его к себе.

Митькин кивает. И его несут наверх. Вызывают врача — сначала санаторского, потом еще каких-то двоих. Все они, эти врачи, мнут ему живот, заставляя сгибать ноги в коленках...

Митькин уже не плачет. Его, завернутого в одеяло, несут среди ночи на носилках по двору к санитарной машине. Его вдвигают в эту машину и захлопывают дверь. Сначала Митькин думает, что он один, но вдруг чья-то рука касается его щеки, кто-то спрашивает: «Не холодно?» Носилки под ним слегка покачиваются, как гамак. Митькин хочет привстать, чтоб посмотреть в окно, но ему говорят: «Не вставай».

7

Митькин лежит на кушетке, застеленной белой простынкой, и держит градусник, на конце которого — кусочек резиновой трубочки. Напротив кушетки — стеклянный шкаф с баночками, коробками и еще чем-то. За столом сидит медсестра и пишет в толстой книжке, потом она звонит по телефону и говорит: «Доктор, мы вас ждем». Митькину совсем не страшно. Он не думает больше ни о тете Шуре, ни о маме. Ему нравится среди ночи лежать в этой большой белой комнате, разглядывать стеклянный шкаф и слушать, как где-то кипит чайник. Ему нравится красная заколка в волосах медсестры и, особенно, золотые каблуки на ее босоножках.

Приходит доктор в халате с завязками на спине, в зеленых мятых штанах и такой же зеленой шапочке. Митькин никогда не видел, чтоб люди ходили в таких шапках, и ему становится смешно.

— Здесь больно? Только по-честному... — спрашивает доктор и так же, как другие врачи, только слабее, жмет пальцами внизу живота.— А вот так, когда отпускаю?

— Вообще не больно, — отвечает Митькин.

— Конечно, что ему болеть, такой отличный живот! — говорит доктор.

— Только худой уж больно, — говорит медсестра и зевает.

— Ничего не худой! Он же солдат, в армию скоро пойдет...

Доктор садится за стол, напротив медсестры, и что-то пишет, затем опять подходит, достает у Митькина из-под мышки градусник.

— Да ну! — машет он рукой.— Какой там ап-пиндицит! Понаблюдаем, конечно: пока в изолятор определим, а утром — видно будет. Лаборанта позовите, пусть кровь посмотрит.

Доктор подходит к Митькину, подмигивает ему и поднимает его на руки. Он несет его по коридору: одна дверь, вторая, третья... Доктор кладет его на кровать, мягкую и прохладную. «Все будет о'кей!» — говорит он уходя. И Митькин сквозь дрему думает, что же это за слово такое «о'кей», и оно ему кажется таким же смешным, как зеленая шапочка доктора.