Костёр 1987-08, страница 9

беги, кривуляй куда хочешь, везде дорога торная, широкая, бесконечная.

Рады насту хозяйки, скорее разворачиваются со стиркой, прополосканное в проруби белье расстилают по насту. Вылежится оно, вымерзнет до первозданной белизны, внесут его охапкой, ворохом в дом, положат на лавку,— по всей избе ядреная терпкость солнечного снега.

Все рады насту, все благодарят наведавшуюся ночью зимку,— потрафила, что хорошо, то хорошо.

И только егеря, охотоведы, лесники, объезжая свои участки, вздохнут сокрушенно, обеспокоятся,— не вся лесная живность до насту охоча, иному зверю эта льдисто застывшая корка не просто помеха, она всегда коварна и часто грозит гибелью.

Венька Соловьев, самый младший из жителей лесной деревушки Пеньки, проснулся, взглянул на освещенную солнцем переборку и кубарем скатился с кровати. Одевая форменные брюки, торопился, все поглядывая на сияющие лучиками, зависшие над пролетом рамы, остроконечные сосульки.

Штанины путались, ступня никак не пролезала, он прискакивал на одной ноге, тянул на себя брюки, а сам все зыркал в окно,— на самой длинной сосуле дрожала и переливалась крупная капля. Венька скакал уже на другой ноге — капля разбухла, накалилась густым светом, а все висела. Наконец она вытянулась сосочком и алмазно просверкнула за стеклом.

Венька сунул босые ноги в материнские валенки, накинул на плечи куртку и опрометью на улицу. Его несло какое-то необычно радостное чувство свободы и легкости. По самому себе, неясным ускользающим признакам он уже ощущал сегодняшнюю благодать обновленной за ночь природы.

Венька смело влетел на просевший у тына сугроб. Странно, словно Венька совсем невесомый,— сугроб держал на своей переливающейся кристаллами ладони, не проламывался, даже не прогибался, только похрустывал.

Венька сновал туда-сюда, суетился, но вдруг

замирал, смотрел за околицу,— расстилались вокруг белые холсты снегов, словно бы чуть подсиненные в низинах. Это что же получается,— беги в любую сторону, и никаких тебе кочек, ям, несись во всю прыть навстречу простору!

Вышел отец на крыльцо, на плече пузатая полевая сумка, из нее торчит заткнутая пробкой бутылка с желтым топленым молоком. Отец работает токарем в мастерской на центральной совхозной усадьбе в селе Крутики, уходит на весь день, вот мать и набивает ему впрок съестного.

— Чего тут кружишься, марш домой, пора собираться,— строго сказал отец.

Он вообще строгий, Веньке кажется, что даже суровый, сердитый,— не раз получал от него

трепку за двойку в дневнике, за непослушание — рука у отца тяжелая. Венька старался убедить себя: поделом наказан,— но в то же время чувствовал какой-то неподдающийся рассудку, внутренний протест отцовской воле. Он подчинялся требованиям, исполнял жесткие наказы, но в то же время было ясно, что он не в ладу с отцом и на душу исподволь ложился горький осадок отчуждения и недоверия.

— Ты слышишь?

— Я успею, папа! Наст толстый, держит, я

пойду напрямки через болото. Ты тоже иди прямо, не бойся,— он крепкий, удержит.

— Думаешь? — засомневался отец. Однако свернул с тропы, чуть приседая, осторожно прошелся по гулко отдающемуся на каждый шаг панцирю. Потом топнул, вдарил каблуком — держит, и пошел отмерять быстрые бодрые метры,— хруст-хруст, хруст-хруст. Уже выйдя за околицу, крикнул:

— Вернешься, сделаешь уроки, и в лес рубить тычинник! Понял?..— в голосе его звучала обидой задевающая душу властная непреклонная нота.

Венька вбежал в избу запыхавшийся. Мать стучала ухватами, в печи что-то кипело и выплескивалось на под, от шестка тянуло дрожжевым тестом и поджаренным луком.

Венька подскочил к умывальнику, застучал стержнем, вода в подставленную лодочку ладоней хлынула обжигающе холодная, ногти заломило как пристукнутые. Венька плеснул в лицо — по

7