Костёр 1989-06, страница 23

коридор.— Я к ним выйду! Но пусть он мне скажет еще слово грубое, я его убью!

Алексей не успел ничего сказать. Хозяин уже сбежал по лестнице и вышел во дворик. Там топтались, неловко озираясь, четверо рабочих. Громадная фигура Лажечникова выделялась среди них.

— Что вам от меня нужно? — спросил Главный архитектор.

К его удивлению, Павел неожиданно довольно низко поклонился и проговорил с каким-то странным смущением:

— Мы вот с просьбой... Да я сначала хочу вам сказать, ваша милость. Вы слов моих к сердцу не берите, что я налаял там. У меня язык-от такой.

— Твой язык, Пашка, дерьмом мазать надо! — хихикнул за спиною великана кто-то из рабочих.

— А ты, Сивый, помолчи! — отрезал Лажечников.— Я ж, ваша милость, вас не знаю, только-только тут. Ребята мне разобъяснили, что к чему... Вы только не подумайте, что я злобы вашей боюсь. Мне жаль, что зазря человека обидел.

— Очень рад,— с невольной язвительностью сказал Огюст.— И ради этого вы ушли с работы и явились ко мне? Что еще?

На резких губах Павла проскользнула теплая улыбка. Он сказал:

— Мы вот чего... Мальчонка-то наш, Егорушка, ведь оклемался!

— Что сделал? — поднял брови Огюст.

— Прочухался,— перевел другой рабочий.

— Жив?! — крикнул Монферран, невольно подаваясь вперед и хватая Лажечникова за руку.

— Жив, господин Главный архитектор,— подтвердил тот.— Он о крышу-то стукнулся, убился сильно, аж не дышал. А тут вдруг под плащом вашим и зашевелился, застонал, верно, согрелся... Глазоньки открыл, да давай мамку звать. А его мамки уже пять годов на свете нету!

— Лекаря звали? — спросил архитектор.

— А то как же? Дали ж вы аж двадцать рублей. Лекарь сказал, ничего, не должон помереть малец, только полечить надобно... Ну вот мы и пришли: может, вы попросите, чтоб его в больницу определили? Койка-то наша занята одна-единствен-

Н 3 Я. •.

Монферран замахал на рабочих руками.

— В больницу? Ребенка? Вы в уме? Его там уморят хуже, чем в бараке! Сюда его несите!

Рабочие опешили.

— Сюды? К вам?

— Говорю вам, несите мальчика сюда, у нас есть где его устроить, пока не поправится. А я за лекарем пошлю. Аня! Алексей! Живо!

Спустя двадцать минут двое из четверых возвратились. С Лажечниковым пришел тот самый парень, которому Огюст давал деньги. На руках у Павла, завернутый в шерстяной плащ, как в люльке, лежал бесчувственный Егорка.

— Несите наверх! — распорядился Монферран, первым взбегая по лестнице,— там софа удобная есть. Аня, постель туда и побыстрее!

Через пять минут в гостиной, украшенной изысканной коллекцией шпалер, на софе, обтянутой

серебристым шелком, были постелены тонкие простыни, разложены подушки с душистыми кружевами. И на эту белоснежную роскошь уложили по приказу хозяина дома его неожиданного гостя, сына каменотеса Кондрата Демина двенадцатилетнего Егорку.

Павел и его спутник, поклонившись, ушли. Алексей еще раньше был отправлен за доктором, а Анна в аптеку за льдом. Огюст и Элиза остались возле Егорушки вдвоем.

У мальчика было круглое лицо с высоким выпуклым лбом, над которым клубились мягкие светлые кудри. Глаза были плотно закрыты, обведены тонкими голубыми тенями, щеки смертельно бледны.

— Анри, а вдруг он умрет? — спросила Элиза, стиснув холодную руку мужа.— Неужели умрет?..

— Нет,— сказал Огюст очень твердо, но затем, поцеловав жену, отвернулся, нахмурившись.

Вскоре вернулся Алексей, которому повезло застать дома доктора Деламье. Приехали они вместе.

— Что это за мальчик, который упал с крыши вашего собора и остался жив? — деловито осведомился Деламье, вытирая вымытые руки.

— С лесов на крышу,— уточнил Алексей.

— Все равно высоко...— махнул рукой доктор.

Осмотрев Егорушку-, он ничего опасного у него

не нашел. Жар, по его мнению, был следствием сильного удара и еще истощения, которое было у мальчика очень заметно. Выписав кое-какие лекарства, Деламье посоветовал все время дежурить возле больного и удалился.

Ночью у мальчика еще держалась лихорадка, он метался,, то открывая темные, с расширенными зрачками глаза, испуганные и бессмысленные, то впадая в забытье. Но к утру выписанные Деламье снадобья оказали свое действие, и Егор заснул, крепко, без'сновидений.

Этим глубоким невозмутимым сном он проспал весь следующий день, проснулся только к вечеру, проглотил несколько ложек сваренного Анной бульона и тут же вновь закрыл глаза, не заметив и не поняв, где он находится, кажется, даже позабыв, что с ним приключилось. Лекарство, исцелившее его от лихорадки, все еще дурманило его сознание, погружало в сон, оберегая ослабевшего ребенка от внезапного потрясения.

Ночь прошла спокойно, а утром третьего дня Егорка проснулся уже совсем здоровым.

Он привстал, сел на постели и с изумлением огляделся. Ему подумалось, что эту красивую комнату он просто видит во сне, и мальчик решил, что надо бы подольше не просыпаться.

Некоторое время он вертелся на кровати, разглядывая шпалеры и вазы. Потом ему захотелось их потрогать. Он спустил босые ноги на пушистый ковер и встал, одернув длинную, до самых пяток, рубаху.

Несколько минут он бродил по гобеленовой гостиной, завороженно разглядывая шпалеры и осторожно, кончиком мизинца, прикасаясь к ним. Постепенно он стал верить, что не спит, тем более что ему захотелось есть. От голода Егор обычно всегда просыпался.

21