Костёр 1989-06, страница 36

Ахматова спросила: «А вы читали английскую грамматику?» И тогда мы (нас Надежда Яковлевна слишком перехвалила) совершенно нахально ответили: «Анна Андреевна, грамматика — учебник, а не книга. Учебник проходят, а не читают». Она воскликнула: «Боже, какие они еще школяры! Учебник — такая же книжка, как «Три мушкетера». Только чуть-чуть скучнее. Я просто не понимаю, как можно читать учебники мелкими кусочками и не знать, что будет дальше». И она дала нам английскую грамматику и сказала: «Приходите, как только прочтете». А Надежда Яковлевна уговорила ее почитать нам «Поэму без героя». И Анна Андреевна прочла кусочки поэмы в первом варианте. И нам еще раз захотелось прийти к Ахматовой и послушать поэму. Это был голос

мировои культуры и в то же время

голос сра

жающегося Ленинграда. Необычный такой, красивый ритм. Как видения, вставали великие поэты. Кого там только не было! И Блок проходил загадочно, как в маске. И утонувший Шелли лежал на берегу. Конечно, мы не все поняли. Но не беда, думали, вырастем — поймем. А потом там были такие вещи, которые расшифровывать не надо. Вот она про Ленинград писала:

залах

Разлучение наше мнимо: Я с тобою неразлучима. Тень моя на стенах твоих. Отраженье мое в каналах, Звук шагов в Эрмитажных И на гулких дугах мостов, И на старом Волковом Поле. Где могу я рыдать на воле В чаще новых твоих крестов.

До сих пор — и Анны Андреевны нет, и война прошла — я, кажется, вижу отражение Ахматовой в этих каналах. И потом, как поразительно: «Мой редактор был недоволен, притворился, что занят, болен, засекретил свой телефон». Батюшки! Вот это поэт! Все поэты тогда боялись редакторов, а тут редактор боится поэта, прячется от него. Как хорошо! Вот она какая была, Ахматова.

Когда мы в следующий раз пришли, она произнесла: «Так. Карамзин сказал: «Английский понимает тот... (Опять вся русская культура! «Ка

рамзин сказал...» Как будто Карамзин сказал ей вчера!) Английский понимает тот, кто понимает, для чего нужны связки should и would. Три минуты. Можете пользоваться книжкой». Мы тут же залезли в грамматику — мы уже знали, где это,— и ответили ей. Она кивнула: «Ну вот, видите, теперь вы свободно ориентируетесь в английской грамматике. Можете ей пользоваться, она вам будет помогать». Вот так она нас учила английскому языку. Нужно было вообще записывать за ней каждое слово... Вот у меня сохранились листочки тех времен, я кое-что за ней записывал. Например, она очень полюбила пение узбекской артистки Халимы Насыровой, и однажды был концерт. Халима Насырова пела по радио песни без слов разных композиторов: от старинных до Глиэра. Ахматову мы застали пораженной этим пением, и она сказала: «Как будто на сорок минут был включен рай».

Она говорила, что скидки на возраст поэту даются только до 17 лет. И то, с 16 лет скидка уже пять процентов. Он уже должен быть поэтом.

Мы видели, как она работает. Придешь к Надежде Яковлевне заниматься, и вдруг рука Ахматовой из двери показывается, и Анна Андреевна говорит про себя в мужском роде: «Я больной». И верно, если она сейчас не будет писать стихи, не запрется, не ляжет в постель, не завесит окна, чтобы никто не мешал, она действительно заболеет. И будет беда. Когда стихи у нее складывались, она не только записывала, но и проговаривала их. Записывая, надевала очки. Никто никогда не видел Анну Андреевну в очках, а мы видели. Она забывала, что должна выглядеть королевой, и очки оставались у нее на носу, когда она потом ходила по двору среди дымящихся очагов и сама себе повторяла свои стихи, проверяла строчки. Вот так она работала. Таинственное дело, но она ничего мистического с ним не связывала. Говорила: «Я стала делать стихи». Или: «Сегодня я стала делать прозу. Это было блаженное занятие».

Нам было невыносимо стыдно перед ней, что мы так мало знаем. И мы воспользовались тем, что во Дворце пионеров появилось объявление: «Особняк графини № 1. Суворовский бал». Мы взяли в канцелярии Дворца справки с просьбой записать нас в Публичную библиотеку и в фундаментальную библиотеку Средне-Азиатского университета, будто бы только для того, чтобы подготовить роли в этом маскараде. Я решил играть роль поэта Дмитриева, баснописца, очень известного поэта той поры, друга семьи Пушкина. Ну, конечно, стихи Дмитриева я сразу выписал, первым делом. Я думал, что дамы будут ходить с альбомами, и я буду рисовать в них ангелочков и вписывать туда четверостишья. Но очень скоро я выписал и Гумилева, и Мандельштама — стихи и прозу. Все это было в библиотеках, выдавалось тогда. Может быть, забыли изъять. Или во время войны был более свободный ;ivx. Мы с Бабаевым на-перебой ходили из библиотеки в библиотеку и каждый вечер делились «добычей», переписанной из книг и журналов. Мы прибегали радостные, потому что только что познакомились со Случев-

Щ0 сГ

ским, с Сологубом... Ахматова спросила: «Когда же

34