Костёр 1989-06, страница 37

дойдете до Иннокентия Аннен-ского?» Анненский был учителем Ахматовой. Он писал о служении Поэзии:

...Чтоб в океане мутных далей, В безумном чаяньи святынь Искать следов Ее сандалий Между заносами пустынь.

И вот поэзия Ахматовой как бы прошла по пескам пустынь, рядом с Ташкентом,, и видны следы ее сандалий.

Эти наши завоевания Анну Андреевну очень радовали. И однажды нам устроен был такой праздник. Нам были прочитаны неопубликованные стихи Мандельштама. Особенно сильное впечатление на меня произвел «Неизвестный солдат». Ахматова сказала, что когда в Воронеже, в ссылке, Мандельштам написал эти стихи, он произнес: «Вот теперь я готов к смерти». И тот чистый голос: «Я к смерти готов» из «Поэмы без герои» теперь нам стал понятен. Это Мандельштам, написавший стихи про неизвестного солдата, про то, что вот теперь грозит человечеству. В сущности, он написал про ядерную войну.

Однажды я встретил Ахматову на улице. Она брела, не разбирая дороги. Наверное, сочиняла. Я решил ей не мешать. Анна Андреевна сама увидела меня и сказала: «Сегодня снята блокада Ленинграда».

Сзади Нарвские были ворота, Впереди была только смерть... Так советская шла пехота Прямо в желтые жерла «берт». Вот о вас и напишут книжки: «Жизнь свою за други своя», Незатейливые парнишки,— Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,— Внуки, братики, сыновья!

Эти стихи ленинградского цикла рождались при нас. Вчера их не было, а сегодня они появились. Это было какое-то чудо.

Известно, что Анна Андреевна возила с собой, где бы она ни была, Данте по-итальянски, Пушкина по-русски, Библию по-церковнославянски. Еще несколько книг. В Ташкенте у нее были подаренные ей Мариной Цветаевой «Поэма горы» и «Поэма воздуха». Она потом нам прочла. А еще она возила с собой Джона Китса. Это был ее любимейший поэт. Она читала нам «Оду к соловью», «Оду к греческой урне» — два самых любимых ее стихотворения Китса. И она говорила: «Ките начинает строчку и сразу взлетает, раз — и взлетел, почти без разбега. Уже давно такого звука не было в нашей поэзии». Я подумал: разобьюсь, а этот звук я добуду. И вот два года я добывал в себе этот звук.

И вдруг — весенний Ташкент, мне предстоит отъезд буквально через неделю. Я сочинил не

сколько весенних стихов и прочел Анне Андреевне,

А весна еще не оперилась И на дне иссохшего дупла В листья прошлогодние зарылась, Из сухих ветвей гнездо свила.

Я решил не переводить Китса, а передать его звук в своих стихах. И она это почувствовала. И сказала: «Да, это Ташкент, каким я его вижу своими глазами. Я ведь тоже живой человек! Ну, теперь все зависит от судьбы». Я сказал: «Анна Андреевна, какое счастье! Это мне лучший подарок сегодня. Сегодня мой день рождения, мне шестнадцать лет». Она сказала: «Мы будем чествовать вас». И она приготовила сама бухарский плов. Мяса не было, кто-то ей гаринес курагу, изюм. Получился рис с курагой и изюмом! И мы пили кофе — драгоценность! — и ели «бухарский плов». Почему-то читали Козьму Пруткова, страшно хохотали. Ахматова была необыкновенно остроумна. Мы смеялись, и она в конце концов начинала нас стыдить: «Эдик, Валя, как вам не совестно! Я же Ахматова, а не Чаплин, перестаньте смеяться!» А мы смеялись еще больше. И тогда она говорила: «Нет, они ничего не понимают. Возьмите Краткую литературную энциклопедию, на букву «А» и прочтите, что там про меня написано. Я — трагическая поэтесса, мне присущ пессимизм, а вы хохочете». И мы опять смеялись. С тех пор я не стремлюсь ни к каким премиям, потому что ничего лучше этого уже не будет никогда. И такого дня рождения, и такого признания. Ну, не может быть. Все мое мальчишеское честолюбие было удовлетворено полностью, на всю жизнь.

Она проявила по отношению к нам поразительный такт. Она нас жалела. Мы ведь тоже были дети войны. И тяготами своей жизни с нами не делилась. Делилась радостью, поэтической своей радостью. Красотой мыслей, стихов, цветов, деревьев, звезд. Сколько в ее жизни было тогда горя! Ничего мы об этом не знали. Вот я недавно узнал ее «Реквием». Тогда она нам его не читала. Ахматова появлялась перед нами, как появляется хороший учитель, собранная, остроумная, увлеченная искусством и историческими событиями.

Что еще сказать о ней на прощанье? Постоянно, когда я читаю ее стихи, я слышу ее голос, будто

она читает их сама. Каждый раз ее стихи после

i»

перечитывания становятся немножко другими. Она была, как всякий настоящий поэт, без возраста. Меня, помню, поразило, как она спрашивает в одном из своих стихотворений Музу: «Ты ль Данту диктовала страницы Ада? Отвечает:

«Я». Та же самая Муза, которая Данту диктовала «Божественную комедию», оказывается, разговаривала и с Ахматовой.