Костёр 1990-06, страница 17
— Так и сказала. Аня стоит, опустив голову, не шевелясь. А чего она хотела-то, на что рассчитывала, сочиняя такое послание? Аня уже не знает. Больно, ей просто больно. Что, доигралась со своей куклой? яз вительно спрашивает мама. Теперь, я надеюсь, ты мне все расскажешь? Да все что угодно она сделает, лишь бы прошла эта обида, эта боль. Аня рассказывает долго, сумбурно, перескакивая с одного на другое, повторяясь. Она в подробностях описывает свои чувства, внутренне пугаясь этого: ведь так она разговаривала только с Конкордией! Но если уж говорить, то говорить все. И когда уже не остается у Ани от мамы совсем никаких тайн, она произносит — как бы против своей воли, как бы назло самой себе,— чтобы все в их разговоре было именно так, как она себе представила: — Видишь, мам, как ты была права. Ну, что не надо с ней водиться! А я, дура, тебя не слушалась. Как Аня противна самой себе в эту минуту! — Да-а...— вздыхает мама.— Ну, хорошо, что ты все поняла. А только Маше не стоит об этом рассказывать! — Почему? — Потому что ты потеряешь хорошего, верного друга. — Но, мама, разве дружба может держаться на лжи? — Ой, Ань, это твои двенадцать лет в тебе говорят. А в жизни все так перемешано... — И Славе не надо рассказывать? — И Славе. Аня вдруг чувствует, как жутко устала за эти дни. Она почти не спала три ночи. Аня валится на кровать и, засыпая, успевает подумать — как жаль, что она уже не прочтет Конкордии свой стишок... впервые ведь сама сочинила... интересно, понравился бы он ей или нет... а впрочем, и неинтересно — нет уже никакой Конкордии... а что осталось? Что-то ведь еще осталось, как бы это назвать?.. «Ее развенчанная тень»... Откуда это?.. Не важно, из каких-то чудесных стихов... Мама вошла в Анину комнату, когда Аня уже спала, и машинально, как бы пытаясь защитить ее от каких-то неведомых, грядущих напастей и бед, подоткнула со всех сторон ее одеяло. А стихотворение Анино было вот какое: Жил-был на свете человек. По городу он шлялся. Он мог заплакать невпопад И невпопад смеялся. Он был то там, то сямч то тут — Средь битых и средь бьющих. И вечно лез, и вечно лез Он в самой жизни гущу. Он был то тихим мудрецом, То лицедеем, то глупцом, То он друзей за все корил, То он с врагом своим острил. Он не подлец и не свинья. Он просто ищет свое «я», И почему-то это я... А в это время ее подруга Машуня в сотый раз О U перечитывала письмо, наиденное по дороге домой в кармане шубы. «Привет. Это я, Слава Морозов, тебе пишу. Ты, наверное, удивляешься. Потому что я, наверное, должен был бы обидеться на тебя тогда, после того, что ты мне сказала. Я потом подумал, что это была уловка, что ты так сказала просто для Капитолины и для ребят. Да ведь? А знаешь, Кнышев стал выяснять, откуда в редакции про все это узнали. Он туда позвонил, поговорил с теткой, которая писала статью. Она сказала, что это не про нас, что это чистый вымысел. И даже посмеялась — надо же, какие совпадения бывают. Кныш ей не поверил. Он готов разбираться дальше. Только не говори никому про это. А мне кажется, что может быть, что это совпадение. Маша, скажи, ты ведь правда мне писала не для того, чтобы посмеяться? Слава». — Господи, да что ж за идиотка-то такая! Сидит, свет жжет. За-ни-ма-а-ется... Сплошные тройки!.. Маша ложится, выключает свет, укутывается с головой в одеяло. Неужели, неужели он действительно простил ее! Один за другим гасли в домах огни, и только у Славы свет горел долго-долго. Забыв про все, Слава играл сам с собой в солдатики. Он вел в бой сразу две враждующие армии, и обе их почему-то жалел и ломал голову — как бы обойтись без жертв и закончить все миром?.. |
