Костёр 1991-02, страница 8

в бабушкиной медицине. Я вполне неплохо отношусь к простокваше, а ряженку так даже очень люблю и согласна пить ее по три раза в день, особенно если с сахаром. Но бабушка считает, что пить надо именно ацидофилин, который так противно пахнет, потому что от него в кишках не то сразу все перегнивает, не то, наоборот,проваливается, не успев загнить. Сказал ей об этом какой-то Мечников, который, наверное, слегка того, потому что по его словам выходит, что если пить много ацидофилина, то и вообще никогда не умрешь. Я в это не верю и бабушка, кажется, тоже, но по чашке ацидофилина в вечер я все же имею. На всякий случай.

Оставив Жеку сажать остальную картошку, я вернулась к Ваське и присела рядом с ним на корточки. Некоторое время мы оба смотрели на тлеющие угли костра, потом Васька протянул руку и стал палкой переворачивать картошку. Смуглая Васькина рука вылезла из рукава куртки. Чуть выше запястья она была багрово-сизой. «Что это у тебя, Васька?» — спросила я. Проследив мой взгляд, Васька отдернул руку и сплюнул в костер. «Чухня! — презрительно сказал он. — Чирьяк вылез». — «Может, полечить чем?» — предложила я. «Чухня! — повторил Васька. — Заживет как на собаке. Будет шибко гнить — разрежу к чертовой матери!» — он указал на нож, воткнутый в землю. Я поежилась. Потом спросила: «Вась! А Жеку, кроме как теми таблетками, больше ничем нельзя лечить?» — «Тот врач сказал, можно еще операцию на мозгах делать. Но это не всегда. Ну, и сама понимаешь, это в доме жить надо. Чтобы семья и вообще все...» — «Ну, а кроме операции?» — «Вроде больше ничего. Ты вот говорила — у тебя бабка врач. Ты бы и спросила у нее, осторожно, конечно. Чтобы не объяснять ничего... А я бы уж сделал...» — «Спрошу», — пообещала я. «А так я с ним даже в церковь ходил, — сказал Васька. — В Лавру, что за площадью. Свечку ставил, во здравие. Чтоб он, значит, выздоровел поскорее...» — «Чего это тебе такое в голову взбрело?» — удивилась я. «А-а! Так как-то, — Васька пожал плечами, словно сам себе поразился. — Старушка тут одна ходила. Бутылками промышляла. Вот она Жеку-то приметила, с сердцем к нему. А меня вроде побаивалась. Однако говорит как-то: Сходи, милок, в церковь, поставь свечечку. Господь сирот любит, авось смилостивится. Ну, я и...» — «Какой ты все-таки темный, Васька! — рассмеялась я. — Бога ведь никакого нет. Это его люди придумали, от необразованности всякой. Вот я тебе сейчас объясню...» — «Да не надо мне ничего объяснять, — с досадой оборвал меня Васька. — Я и сам в Бога не верю. Но есть такие, которые верят. И не один такой, и не сотня даже. Значит, может и так дело обернуться, что все-таки есть там чего-то... А мне че — трудно свечку поставить? Не трудно. Авось поможет. Да и Жека пристал: сходим в церковь, да сходим в церковь... Это он еще в инкубаторе от Родьки Божьего Человека наслышался...» — «А кто это Родька Божий Человек?» — спросила я. «А, пацан один, Жекин кореш, — охотно объяснил Васька.— Его бабка растила. И была, видать, шибко веру

ющая. Все молилась, да молилась. И Родька с ней». — «Он столько молитвов знает — ужас, — вмешался подошедший Жека. — Два часа без передыху шпарить может». — «Ну да, — согласился Васька. — А потом бабка померла, родите-лев не сыскалось и отдали Родьку в инкубатор. А он

все молится да молится. Спервоначалу его за это шибко ругали, в карцер сажали, среди нас агитацию делали,чтоб, мол, Родьку не слушали и, наоборот, смеялись над ним. А он смирный такой, ко всем ластится — чего ж его изводить-то? А потом тетка Марфа сказала, чтоб оставили его в покое. Чем, мол, сирота не утешается, все хорошо...» — «Я по Родьке жутко соскучился», — задумчиво сказал Жека. «Может, когда свидетесь,— утешил его Васька. — Ну че, посадил картохи-то?» — «Ага! И полил уже!» — гордо сообщил Жека. «Ну ладно, тогда давайте жрать, — решил Васька. — Я картохи выгребаю, а ты, Ольга, хлеб нарежь...» — «Я, Вась, соль принес», — Жека достал из кармана грязный мешочек. «Молодец!» — похвалил Васька, а Жека от его похвалы

расплылся в широкой улыбке.

* * *

Вожатая Валя вошла в класс вместе с учительницей географии и нашей классной руководительницей. Она оглядела нас и спросила: «Ребята! Кто хочет в пятницу пойти в детский дом и выступить там с концертом художественной самодеятельности?» Все, кто занимался своими делами, продолжали ими заниматься, а остальные, кто был ничем не занят, стали смотреть в разные стороны. В основном смотрели на крышки парт. Я подняла руку и сказала: «Я пойду!» Валя очень обрадовалась: «Молодец, Оля! Ты у нас неравнодушная девочка! Это хорошо! А что ты умеешь?»— «Я могу стихи почитать, — сказала я. — Я их много знаю». — «Давайте я пойду! — вскочила Зина Лучко. — Я с лентой покажу композицию. Новую. Она у меня немного недоработана, но это ничего, наверное, да?» — «Конечно, конечно, Зиночка!» — проворковала Нина Сергеевна. «Я тоже», — вдруг тихо сказала Ира Смирнова. Я страшно удивилась. И все другие, по-моему, тоже. Представить, что Ира, с ее вечной молчаливостью, может перед кем-то выступать, было очень трудно. «Может быть, тебе не надо, Ирочка?» — как-то нерешительно спросила Нина Сергеевна. «Надо!» — тихо, но твердо сказала Ира.

* * *

«Я сейчас переоденусь и ухожу!» — сказала я дома. «Куда это? А обедать?» — поинтересовалась бабушка. «В детский дом. У нас там самодеятельность», — объяснила я. «Это доброе дело, — согласилась бабушка. — Может, вот пряники с собой возьмешь? Свежие, с повидлом, с утра только купила. Угостишь там кого...»

Я вспомнила реакцию Васьки на «подачки» и, подумав, отказалась.

В школьном вестибюле собралось человек 15, которые должны, были идти в детский дом. В основном — малыши-младшеклассники. Ира Смирнова сидела на низкой скамеечке и читала. Зина