Пионер 1956-07, страница 13венные случаи из своей бродяжьей таёжной жизни... Рассказы порой были страшные, но больше весёлые и смешные. Хозяйка, мать Антона, сначала всё прогоняла их всех спать, а потом и сама уселась с ними за стол и смеялась так, что даже охала и стонала от смеха и всё повторяла: — Ну и шут вас возьми! Ну и чудаки-рыбаки! Антон давно поужинал. Мать накормила его кашей, творогом и молоком и велела лечь спать. Послушный Антон сейчас же улёгся. Но как же он мог уснуть, если в соседней комнате шли такие интересные разговоры! Плотный ужин, тёплая постель, шум дождя за окном—всё нагоняло неодолимую дремоту. Однако Антон сопротивлялся, он слушал, приподняв голову над подушкой... Но, послушав минут пять, падал на подушку, побеждённый сном. Так и мешались сны и рассказы, а где сон, где рассказ, Антон уже и не пытался разобрать. То шла речь о медведе, который ловил лапой крупную рыбу сёмгу. На перекате вода мелкая — вот тут он её и хватает. Рыбу съест, а хвост и голову бросит. А то ещё видели, как медведь на речке баловался, сначала шлёпал лапами по воде, смотрел, как взлетают брызги, а потом уткнулся носом в воду и давай бурлюкать, вот как маленькие ребятишки делают, когда не хотят пить молоко... А другой раз сядет бурый где-нибудь на сопке, подопрётся лапой, глядит куда-то вдаль и думает. О чём думает? Ну, человек и человек... И вот Антон уже видит этого медведя. «О чём ты? — спрашивает он.— Скучаешь, что ли?» Медведь повернулся к нему, поглядел: «Да, скучаю. Зима скоро...» Антон вздрогнул, протёр глаза. Вот ещё — медведь приснился... А разговор за столом идёт уже о каком-то домике в лесу, о каком-то лабазе. — ...Недели три мы там прожили,— рассказывает Борис Данилыч,— пернатых изучали, записи вели. Так за эти три недели наш Саша ухитрился приучить птиц,— ну, прямо стаями вокруг дома с утра до ночи птицы кружатся... — Опять вы, Борис Данилыч! — жалобно отзывается Саша.— И когда уж вы про это забудете!.. Но голос матери с живостью прерывает его: — Ну, ну, Борис Данилыч, и что же? — Харчей им не напастись было,— негромко продолжает Борис Данилыч.— Другой раз придёшь обедать. А обеда нет — всё птицам скормил! А птицы все тут были: и сойки, и сороки, и щеглы, и горлицы... И уже речь его не слышна: шелест крыльев заглушает её. Антон видит солнечное крылечко, а на крылечке стая птиц: рябенькие, красногрудые, с лазоревыми перьями на крыльях... Щебечут, стрекочут, перекликаются... И все клюют корм. А на крыльце сидит Борис Данилыч, держит в руках лесную сизую горлинку и красит ей шейку лиловой краской, а крылышки красной. Дружный смех разбудил Антона. — Вот Саша и поймал её. «Товарищи! Новый вид горлинки! Это я открыл!» А мы тоже смотрим и будто удивляемся: «Что за дивная горлинка у нас появилась?» Дня через три прихожу — Саши нет. Достаю ключ — он у нас всегда около двери, под крышей висит. Открываю. На столе записка: «Презираю!!!»— с тремя восклицательными знаками. А перед этим дождь прошёл, лиловая-то краска — чернила это были — осталась, а красная с крыла почти вся смылась. Ну, он и догадался!.. Все засмеялись снова. Но Антон, как ни старался понять, о чём шёл рассказ, так ничего и не понял. Он подложил руку под щёку и сладко уснул. Всю ночь гудела тайга, раскалывалось над нею небо и с грохотом обрушивался на неё дождь. Но с рассветом внезапно всё утихло, будто и не было ничего, будто сопкам и лесу всё это приснилось душной и тёмной июльской ночью. Тучи умчались в ущелья Сихотэ-Алиня. В тайге поднялся белый туман — предвестник погожего дня. Деревья, как призраки, стояли неподвижно в густом мареве, словно отдыхали от ночной тревоги. Вышли маралы из-под навесов, из-под густых крон, из зарослей, где спасались от дождя и бури, замелькали, как тени, осторожные, бесшумные... А когда загорелась заря и туман рассеялся, что-то неожиданное, что-то новое увидели они в парке. Огромный тополь, который стоял у изгороди, рухнул. Он давно уже сгнил изнутри и только ждал бури, чтобы упасть. Тяжкий неохватный ствол с грубой рубчатой корой обрушился на изгородь и повалил её. Широкий выход открылся из парка в глухие, зелёные, ещё нехоженые долины, полные свежести и просторов... Несмело, принюхиваясь, подошли маралы к пролому. Тайга позвала их. 'Этот зов диких распадков и весёлых вершин, гремящих ручьёв и привольных пастбищ, зов бестропья, безлюдья, зов свободы острее всех почувствовал выхоженный людьми Богатырь. Он всё забыл: и корм, который брал из человеческих рук, и песенку серёжиного рожка, и навесы, спасавшие его от ливней и буранов... Он забыл всё и первым, перешагнув через упавшую изгородь, скрылся в тайге. А за ним, перегоняя друг друга, ушло из парка и всё стадо. Рано утром прискакал объездчик Андрей Михалыч Серебряков из парков прямо к директору. И сразу, будто по телеграфу, всему совхозу стало известно, что из шестого парка ушли маралы. Совхоз зашумел. Забегали рабочие — кормачи, варщики, приёмщики пантов, объездчики... Директор Роман Николаевич приказал всем немедленно садиться на лошадей и спешить в тайгу на облаву. Поспешно собирали заплечные сумки: в тайгу нельзя уходить с пустыми руками. Котелок, спички (обязательно спички!), нож, кусок хлеба и ещё какой-нибудь еды на всякий случай, если придётся задержаться в тайге. Андрей Михалыч забежал на минутку домой. Его жена Евдокия Ивановна, толстая, рыхлая, ещё полусонная, открыла ему дверь. — Как ты топаешь! — поморщилась она.— Ребёнок спит... — Весь совхоз на ногах, а «ребёнок» спит! — рявкнул Андрей Михалыч.— Анатолий! Толя открыл глаза. — Ты что, разве не слышишь, что в совхозе тревога? — Ну, а ему-то какое дело? — возразила Евдокия Ивановна.— Что это ты, Андрей Михалыч, со своими зверями никому житья не даёшь? Что он, загонщик, что ли? Или рабочий в совхозе? Но Андрей Михалыч не слушал её. — Собирайся. Маралы ушли! — приказал он Толе, взял своё ружьё и полевую сумку, которая всегда была у него наготове. — Куда это ему собираться? — рассердилась Евдокия Ивановна.— Ещё чего? Рад совсем замучить ребёнка! Но Толя не ждал, когда ему скажут второй раз: отец не любил повторять сказанного. С сожалением оставил он тёплую постель. Собраться надо было 11 |