Пионер 1956-07, страница 14
быстро, быть готовым прежде, чем отец его снова окликнет. Мать смотрела, как он одевается, как спешит, не попадая в рукава, как преодолевает дремоту... Подавала ему ботинки, рубашку. И, не переставая, ворчала: — И что за характер у человека! Сам покоя не знает и другим не даёт. И чего он каждый раз мальчишку за собой тащит? Загонял совсем! — Готов? — прогремел Андрей Михалыч, заглядывая в комнату. — Готов! — торопливо ответил Толя, натягивая старые ботинки на резиновой подмётке. Эти ботинки он надевал только в тайгу: туда в хорошей обуви не пойдёшь. — Отправишься с рабочими, пешком. Будешь помогать в засадах. Да не мешкай! — Нет, папа! Я сейчас!..— ответил Толя. Мать глядела на Толю жалостливыми глазами. Была бы её воля, она бы уложила Толю в постель: ведь ещё такая рань! Потом, выспавшись, они сели бы вместе пить чай. Потом Толя почитал бы книжку, поиграл бы с ребятами в волейбол, сбегал бы искупаться... Ведь каникулы у ребёнка. Но жизнь направляет отец. Твёрдая рука у Андрея Михалыча. Ни в чём его не переспоришь! Толя оделся, мимоходом заглянул в зеркало и поправил кепку, надев её на брови и набок: ему казалось, что так у него более отважный вид. Он смелый охотник, закалённый таёжник. Всё. Толя затянул потуже свой широкий ремень и пошёл. — Подожди! — Евдокия Ивановна схватила его за плечо.—А что же ты с собой ничего не берёшь? Куртку надень! Толя отмахнулся: — Сейчас солнце пригреет — на что мне куртка? Таскать её в такую жару. — А поесть? — Ну, отец взял же... — И ты возьми! Мать достала из кухонного шкафа кусок белого хлеба, намазала его земляничным вареньем — только вчера сварила это варенье! — Ну, куда я возьму? В руках буду носить? — А вот отцову полевую сумку возьми! Она сняла со стены жёлтую полевую офицерскую сумку на длинном ремне, оставшуюся у отца после войны. Сунула туда свёрток с хлебом и подала Толе. Толя вскинул ремень через плечо и выбежал на широкий совхозный двор, где уже собрались рабочие. «Серёжка, небось, спит,— подумал он,— а тут вскакивай, беги...» 6 Дороги, домики сотрудников, белые заборы панторезных загонов, сушильный сарай со сквозными ребристыми стенами — всё было облито розовым светом зари. Весёлое утро сразу отогнало мрачные мысли и рассеяло досаду. «Спят! — уже презрительно подумал Толя.— Ребятишки!» Но тут же от изумления широко раскрыл глаза. Серёжа Крылатое стоял в толпе рабочих с маленьким, защитного цвета мешком за спиной, в грубых сапогах с короткими голенищами, в стареньком пиджаке, подпоясанном ремешком, готовый к походу. К поясу у него был привязан котелок, через плечо и грудь перекинута сложенная кольцом верёвка-аркан. А на шео, как всегда, краснел его старенький пионерский галстук. — И ты? — чуть снисходительно сказал Толя, осматривая его снаря::(снио. 12 — А как же? — хмуро и озабоченно ответил Серёжа.— Ведь из нашего парка-то маралы ушли. — Из шестого,— встрепенулся Толя,— и Богатырь? — Да, видно, и Богатырь. — Послали на выставку! Поздравляю! А чего смотрели рабочие? А твой чего отец смотрел? Серёжа промолчал. Ни рабочие, ни отец его не могли знать, что тополь, стоявший здесь с тех пор, как стоит совхоз, и до совхоза стоявший много лет, упадёт и сломает изгородь. Но объяснять этого не хотелось. Толя и сам знает, что зря говорит! Просто берёт его досада из-за Богатыря. Да и чего тут говорить, спорить, разводить какой-то вздор! Ушёл лучший марал, ушёл серёжин любимец. Где взять другого с такими рогами? Хороших пантачей немало, так ведь они все уже комолые! Жалко и отца: он будет очень расстраиваться, если не найдут и не загонят Богатыря. Да и обидно: как же это он мог уйти? Ведь его здесь спасли от смерти! Ведь он ел хлеб из серёжиных рук, ведь Серёжа утирал ему слёзы, когда тот лежал совсем беспомощный и плакал от боли! И врт ушёл. А Серёжа надеялся, что этот марал к нему привык, что он к нему даже как-то привязан. А вот же нет! Зверь так и остаётся зверем! Разбуженные переполохом, вышли из домика завхоза биологи. Саша Боровиков был молчалив, ему хотелось бы ещё поспать. Но Борис Данилыч весело и бодро поглядывал вокруг своими острыми медвежьими глазками. Погладив аккуратную круглую белокурую бородку, он оглянулся кругом. — Эко утречко! А? В три жизни жил бы, и всё бы мало! — Вы-то куда? — попробовал удержать его гостеприимный кладовщик Телёнкин.— Вам маралов не ловить. — А нам другую живность ловить: птиц, жуков, змей, если хотите... — Ну, этого мы не хотим! — засмеялась мать Антона.— Такого добра нам не нужно! Антон услышал разговор, вскочил с постели и подбежал к окну. Биологи уходят... Эх, жалко! Но что такое во дворе? Почему народ собирается? Что случилось?.. Среди рабочих он увидел Толю и Серёжу. И тотчас принялся искать свои штаны и рубашку: Антон никогда не помнил, где он их оставил, ложась спать. Верховые первыми умчались в тайгу. Вслед за ними тронулись рабочие совхоза — пешие отряды. — А вы пойдёте за мной,— сказал ребятам кормач Иван Васильевич,— не шуметь и не отставать. Серёжа и Толя молча шагали по тропке за Иваном Васильевичем. В тайге покрикивали бурундуки. Начала куковать кукушка. Изредка задетая ветка осыпала густым дождём голову и плечи. Толя вздрагивал, сердился. Его холстинковая рубашка сейчас же намокла и прилипла к плечам. А Серёжа даже не замечал этого дождя: старый пиджачок промокал не скоро. Да если бы и промок, Серёжа не заметил бы. Он смотрел в заросли, не отрывая глаз,— не мелькнёт ли где бурая спина, не прошумят ли в листве светлосерые ветвистые панты. Шли осторожно, прислушиваясь, приглядываясь. Вдруг сзади, на тропе, послышались чьи-то шаги, кто-то бежал, задевая ветки, топая и спотьжаясь. Кто же это бежит так неуклюже и шумно? На тропке показался Антон. Он пыхтел, щёки и уши его раскраснелись. Куртка была распахнута, |
