Пионер 1968-03, страница 29

— Как, по-твоему, списывать очень нехорошо? Только без смеха.

«Без смеха» да еще сразу ответить было трудно. К счастью, они в это время стали переходить улицу. На другой стороне Гриша сказал:

— Смотря как. Если все списывать, конечно, нехорошо. А если все равно знаешь, а только так... для точности — дело другое.

Витя помолчал, а потом спросил:

— Значит, если... ну... ответ почти сходится... Разница там на десять или пятнадцать... Тогда ничего?

— Что «ничего»? — опросил Гриша.

— ...Ничего, если другой подскажет... поможет?.. А?

— Ничего,—сказал Гриша и с удивлением поглядел на Витю: что это он, вроде даже

заикаться стал?

— Мне в пятницу на разряд стрелять,— сказал Витя. — Придешь мишени менять?

— Ясно, — сказал Гриша.

И тут Витя сказал быстро, как будто урок по истории отвечал:

— Ты, когда в блиндаже будешь, возьми мишени две-три с десятками и девятками, а потом сунешь их вместо самых плохих. Я ведь могу хорошо стрелять, только вот разволнуюсь и срываю... Сделаешь?

— Ой, что ты! — сказал Гриша. — Как _же?

— «Как же! Как же!» Сам говорил, что

если все равно человек знает, то подсказать можно... А ведь это что? Самая обыкновенная подсказка. Только не в тетрадке, а на мишени. Ну?

— Не знаю, — сказал Гриша.

— Чего тут знать? Если хороший товарищ, то сделаешь. А если трус...

— При чем здесь трус? — сказал Гриша.

— При том! Какая разница — в классе или в тире? Скажи?

Сказать Гриша не мог. В пятницу он сидел в блиндаже, слушал команды по полевому телефону, менял мишени и часто прикладывал руку к животу. Но живот у него не болел. Просто под куртку с «молнией» под ремень брюк он запихнул картонную папку. В ней лежало три мишени, и пробиты в них были только девятки и десятки.

Грише хотелось просидеть здесь всю жизнь, и чтобы наверху никого не было и не надо было вылезать. Никогда...

— Последняя серия кончена. Сдать мишени для подсчета! — послышалась команда. Из блиндажа Гриша вышел последним. Под

его курткой с «молнией», в картонной папке, лежало три мишени с пробитыми пятерками, шестерками и совсем без десяток.

Что было дальше, Гриша не любит вспоминать, но события того дня нет-нет да напомнят о себе. То сон приснится: огромная мишень, но, оказывается, это вовсе не мишень, а главный судья. Он хватает Гришу за руку, и они проваливаются в блиндаж и летят, летят в темноте... А то, уже наяву, Гриша встретится глазами с. Витей, оба отвернутся, как будто каждый из них невидимка для другого, но все равно Гриша вспоминает...

Вспоминает, как вызвали его вдруг в судейскую коллегию.

— Ты менял мишени Шорина? — спросил главный судья.

«Не я!» — хотелось крикнуть Грише на все

поле.

— Я, — ответил он.

— Так вот, три мишени недействительны.

— Почему? — спросил Гриша.

«Зачем я это спрашиваю?! — подумал он.— Глупо как!»

— Почему? — повторил он.

— Расскажем? — спросил главный судья и посмотрел на остальных судей. Грише показалось, что он улыбнулся.

— На каждой мишени, — сказал главный судья, — кроме печати, мы ставим свои тайные значки. Какие они — это уж, извини, наш секрет... Так вот, где настоящие мишени?

— Сейчас, — сказал Гриша.

Он сорвался с места и побежал. Куда-нибудь— за деревья, в блиндаж, на другую сторону земного шара! Только чтобы не видели, как он будет вынимать из-под куртки с «молнией» эту проклятую папку!..

А потом главный судья объявил решение судейской коллегии: результаты Виктора Шорина не засчитывать, его самого дисквалифицировать. До совершеннолетия. Того, кто помогал в обмане, отстранить от всех тренировок и соревнований на год...

— ...Здорово! — сказал Гриша Вите.

Больше он ничего в эту минуту сказать

не мог.

— Потому что не умеешь — не берись! — ответил Витя, повернулся и пошел.

— Да, не умею! — закричал Гриша. — Не умею!.. Ну и что?

...Вот о чем не хотел сейчас думать Гриша, прогуливаясь взад и вперед невдалеке от стола судейской коллегии.

Осталось два выстрела. Он снова стал тихонько напевать песенку «Я на камушке сижу». Ведь не будь ее, не держать бы, наверно, Грише в руках винтовки, не знать, что |

такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в черную червоточину на белом круге.

ф