Пионер 1986-11, страница 32

ЛИТЕРАТУРНАЯ КАРТА

С. БОГАТЫРЕВА

Cmjiorn Шипит fa

На второй год войны в наш двор попала бомба, и одна из стен дома, в котором мы жили, рухнула. Никого из нашей семьи в это время в Москве не было—отец воевал на фронте, а мы с мамой незадолго перед тем уехали из города. Мама очень не хотела уезжать из Москвы, считала это бегством, но ее, можно сказать, заставили: ради ребенка. Это я тогда была ребенком... Возможность вернуться представилась не скоро, только через три года. Мама сразу решилась ехать домой, хотя никакого дома у нас с ней не было. Но оказалось, что дом стоит! Без окон, без одной стены, но—даже не покосившись! К тому времени я уже не считалась ребенком: в войну взрослели быстро, десять лет—не дитя, работник! И мы с мамой принялись за работу. Вдвоем расчистили уцелевшую комнату, вынесли мусор: куски штукатурки, попадавшей с потолка, да черепки, которые до войны были нашими чашками, тарелками и нашей красивой люстрой. Отмыли пол, оттерли стены. Жаль только, что окно пришлось забить фанерой: о стеклах мы тогда и не мечтали. Самое удивительное, что в этой половинке, нет, в трех четвертях дома, было электричество и шла из кранов вода.

Жилье получилось на славу, и мы стали там жить.

Квартира находилась на первом этаже, и войти к нам можно было с двух сторон: через прихожую, открыв довоенным ключом довоенный замок, или прямо с улицы, перебравшись через завалы кирпича, штукатурки и—через завалы книг.

Там, у разрушенной стены, в мирное время стояли полки с книгами: у моего отца был® большая библиотека, и он ею очень гордился.

Мы входили всегда через прихожую—мы уважали свой дом. Но очень скоро оказалось, что в развалины можно наведываться, как в библиотеку!

Сотни томов—развеянные взрывной волной в клочья, с оторванными корешками, перепутанными и пропавшими страницами—лежали под битым кирпичом и стеклянной крошкой. Попадались и совсем целые книги. С них и началось мое «литературное образование».

Мне не сразу повезло: первая книга, которую удалось с трудом откопать и отчистить, оказалась взрослой, без картинок, напечатанной мелким слепым шрифтом. Пришлось отправиться за другой—та была без начала и без конца. Третья не выкапывалась особенно долго—понадобилось оттащить несколько почти целых и потому тяжелых кирпичей с налипшими остатками штукатурки, а потом еще рыться в острых осколках стекла—это было опасно и страшно. Но книжка, когда я стряхнула с нее мусор и оттерла влажной тряпкой,

была толстая, со множеством иллюстраций, с крупными красивыми буквами. Правда, не доставало обложки и текст начинался не с первой страницы.

Я утащила добычу в нашу темную комнату, поплотнее прикрыла дверь, чтобы не очень тянуло холодом—дни стояли предзимние. Не снимая ветхого пальтишка—в доме было не теплее, чем на улице,—включила свет и прочла: «День выдался чудесный: я думаю, кроме России, в сентябре месяце нигде подобных дней и не бывает. Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивала по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву—падал навсегда: он уж не шелохнется, пока не истлеет. Воздух ни теплый, ни свежий, а только пахучий и словно кисленький, чуть-чуть, приятно щипал глаза и щеки... Солнце светило, но так кротко, хоть бы луне». Перевернула несколько страниц, открыла в другом месте. Там была картинка, изображавшая мальчиков на лугу у костра — от одного вида веселого ошя в комнате, почудилось, стало не так холодно. Под рисунком было написано: «Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение... Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах—запах русской летней ночи».

«Чудесный день», «чудесная картина»... Белка,

Десять лет тому назад в Спасском восстановили ту часть лутовиновского дома, которая существовала при И. С. Тургеневе. Теперь тут музей.

©