Пионер 1988-04, страница 25

Каспии, побывали в Иране. Теперь отправились в Кронштадт на торпедные катера.

Отбивая шаг по чугунной мостовой — это не метафора, некоторые улицы и площади Кронштадта были вымощены чугунными плашками,— курсантская рота слушала Юру Малышева:

Сквозь ночной туман плещет океан, Мичман Джим угрюм и озабочен...

Голос Юры, высокий и, как у всех настоящих запевал, чуть пронзительный, легко прорезал зелень парка, улетая к гавани, где к одной из стенок была пришвартована корма разорванного пополам линкора «Марат». Строй подхватывал:

Еще немного, держи на норд, Ясна дорога, и близок порт... Ты будешь первым, не сядь на мель, Чем крепче нервы, тем ближе цель...

Почему вдруг — песня? Почему рассказываю об этом?

...После тридцатилетнего перерыва я вновь сидел в читальном зале Центрального архива литературы и искусства. За эти десятилетия ушли из жизни многие друзья Аркадия Гайдара, и его фонд в архиве пополнился, хотя все равно остался небогатым.

Неожиданно на одной из страниц мелькнули слова той самой песни о мичмане Джиме, который «не может быть не точен». К содержанию рукописи песня не имела ни малейшего отношения. Но в 1924 году в Ленинграде Аркадий Гайдар переписал все куплеты в свою тетрадку.

Он действительно когда-то мечтал стать моряком.

История получает обобщение только в книгах. Живая ее ткань сплетена из человеческих судеб. Если в семье нити памяти оборвались, то обеднен и не очень понятен сегодняшний день.

В Югославии на горной дороге, что сверкающей змейкой взлетает от голубой Адриатики к древнему Цетинье, шофер корпункта «Правды» в Белграде пожилой черногорец Йова Велимирович притормозил нашу «Волгу». В машину сел мальчишка лет тринадцати, темноволосый, светлоглазый, вежливый и степенный. Тоже черногорец.

За полчаса пути собеседники установили, что их семьи в родстве, хотя и отдаленном, обменялись именами предков, которые могли сражаться против турок в одних и тех же боях. Возле сел Порохового, Сторожевого, у стен Подгорицы... И в том, что мальчишка говорил, как соглашался или очень вежливо, но твердо возражал, крылись ка-кие-то иные, не школьные, не просто вычитанные в книгах знания.

Живая память предков, семейные предания — вот что возвращает истории ее вкус, цвет, запах.

Снова и снова перебирал я старые бумаги в папках... Время от времени что-то заставляло прервать чтение, вызывало на раздумья. Какой-то случай... Штрих отцовского характера... Забавно, он тоже терпеть не мог кипяченое молоко... Смелый, отшатывался, чуть не вскрикивал, если на лицо или даже только на руку попадали нити паутины... Часто видел сны... Иногда их записывал. В дневник.

Отцовские сны... Приязни и неприязни... Вкусы... Сила и слабости... Неожиданные контрасты... Совпадения...

В морских баталиях на арзамасских прудах отец был «адмиралом». Он мечтал стать моряком. Но реализовалась мечта лишь в судьбе сына.

В двадцать четвертом среди ленинградских писателей, которые тепло встретили отца и помогли ему в первых литературных шагах, был Илья Иванович Садофьев.

В сорок четвертом Илья Иванович руководил литературным кружком в нашем военно-морском училище. Но я этих занятий не посещал, так как литератором стать не собирался. Да и в журналистику дорога для меня самого оказалась неожиданной.

Характер работы менялся постепенно, пока не выяснилось, что изменилась профессия.

Командир минно-артиллерийской боевой части подводной лодки. Слушатель военно-политической академии. Сотрудник отдела боевой подготовки газеты «Советский флот». Сотрудник военного отдела «Правды». Разъездной корреспондент секретариата «Правды»...

В таком качестве весной шестьдесят первого я отправился из Одессы в Гавану на борту сухогруза «Лесозаводск». Время для молодой революционной Кубы было напряженным. Вместо того, чтобы собирать, как планировалось, материал для очерков, мне пришлось диктовать по телефону репортажи о борьбе с диверсиями, о поджоге «Эль-Энканто», о воздушной бомбардировке Гаваны. Затем на южном побережье Кубы высадился крупный, вооруженный Соединенными Штатами десант. Сначала «Правда» опубликовала мои репортажи с места боев, а затем решила оставить меня в Гаване своим корреспондентом по Кубе и странам Латинской Америки.

Вспомнил те годы, и снова пришла мысль об обоснованности деталей в книгах отца и странности некоторых совпадений.

Осенью шестьдесят четвертого летел из Мехико в Коста-Рику. Полет над странами Центральной Америки похож на поездку в городском автобусе — то и дело остановка.

В аэропорту Сан-Хосе меня арестовали.

— Фальшивая виза. Поддельная,— сказал плечистый блондин в рубашке стального цвета и с кольтом на широком поясе. Он небрежно помахивал моим паспортом.— Ни один наш посол, ни один консул не мог ее поставить. Коста-Рика с вашей страной устанавливать отношения не собирается!

Он был прав и не прав, этот блондин, так славно изъяснявшийся на испанском и все же очень не похожий на костариканца. Дипломатических отношений Коста-Рика с Советским Союзом, как и с другими социалистическими странами, тогда еще не имела. Но виза у меня была самая настоящая.

Тем не менее меня проводили в маленькую комнату с зарешеченными окнами...

Далеко мы с вами забрались, читатель? Что ж, давайте сразу, отсюда вернемся к Аркадию Гайдару. Цитирую из повести «Школа»:

«В сумке у меня лежали перочинный ножик, кусок мыла, игла и подобранная где-то середина энциклопедического словаря Павленкова... Были там биографии монахов, рецепты лака, философские термины, история какого-то доселе неслыханного мной государства Коста-Рика...»

Тогда, в шестьдесят четвертом, сидя под арестом, я, конечно, об этом месте в отцовской повести не вспомнил. Внимание всецело привлекал пожилой, грузный полицейский. Сидя на табурете, опершись спиной о стену и спустив на самый нос форменную фуражку с затейливым гербом, он слегка похрапывал.

®