Пионер 1988-04, страница 44
правляемым, начинает расплываться то ли в виноватую, то ли в смущенную, то ли еще в какую-нибудь «нежную» улыбку. И он, не помня себя, закричал: — Сам! Сам! Понимаете?!! Сам!!! — Он услышал со стороны свой голос, звучавший резко, высоко и истерично, в приятном предчувствии срыва, при котором все дозволено:— Сам!!! Так вашей сестре и передайте. Слышите?!! У Кости полно невест... Его все уважают... Он лауреат... У него всего навалом... У него... Плевал он на таких... У него невеста — Таня Енакиева, чемпионка по художественной гимнастике... Слыхали?.. Он ненавидит предательство. Вы поняли?! И вдруг замолчал, насмерть напуганный своим бредовым выступлением (а про Енакиеву — стыд-то какой!). Странно было и то, что Капа тоже молчала. При ее-то бойкости... — Как же вы хотите поехать?— наконец спросила она.— Ведь билет покупают заранее. — У меня знакомый проводник. Его рейс в 21.35 с Курского вокзала,— немного оторопев от ее заботливого тона, ответил Юра. И тут Капа сказала мягко: — Пойдем к нам. Не бойся, все будет по-твоему. Но тут же чего-то испугалась: — Нет, знаешь, встретимся... Встретитесь,— поправилась она,— здесь, у газетного киоска, в 20.00. В 20.09 будет электричка. Строго посмотрела на Юру и повторила: — В" 20.00. Открыла сумку, достала десять рублей. — Это приказ. Сейчас сядешь на электричку, доедешь до следующей станции. Там отличное кафе. Позавтракаешь, пообедаешь и так далее. Рядом «Промтовары». Купишь плавки— и на озеро. Там пляж лучше морского. Отдыхай. А в 20.00 — у киоска... Да! — Она усмехнулась.— Не падай в обморок, если вечером будут какие-нибудь неожиданности. Сказала это, крепко обняла Юру за плечи и быстро ушла. А Юра с деньгами в руках остался стоять. Стоял и еще, наверно, с минуту ошарашенно и глупо улыбался. «Как в кино,— думал он.— Сплошное рандеву». Но неожиданно вздрогнул и бросился за Капой. Вон она, рыжая,— уже далеко впереди. «А, может, не надо? — забормотал не отстававший ЮАГ.— Капа хорошая. Она от души». «Разберемся потом»,— отмахивался Юра... Вчера его плотно накормили, как какого-нибудь сироту несчастного. Потом соломинку из-под воротника вытащили — знаем, мол, где ты, правдолюб, ночевал. Хоть и заливал про какую-то дачу. А теперь вот и десятку дали — поешь, голоднень-кий, холодненькии, бездомненький. Купи себе чего-нибудь. Отдыхай... Нет, раз уже тебя «засветили», то тогда так: в стогу — так в стогу. Зайцем — так зайцем. Голодный — так голодный. Без денег — так без денег. Догнать, догнать, хоть дух вон! И вот они — удивленные глаза полуобернувшейся Капы. И вот они — чеканные Юрины слова: — Как договорились, в 20.00. А десять рэ — это, наверно, вы по ошибке... И почему она сказала— не падай в обморок?.. День заслуженного отдыха подходил к концу. Юра лежал на песке и смотрел на ребят, в кружок играющих в волейбол. Кто-то сказал (да отец — кто же еще!): у кого в голове шариков не хватает, тот эти самые шарики и любит — бильярд, пинг-понг, опять же волейбол и футбол. Стало быть, у него шариков не хватает... А ведь он тоже кое-что за родителями замечает — такое, чего бы он сам ну ни за что бы не сделал. Не то что глупые какие поступки, а так... И ЮРА, ТЕПЕРЬ УЖЕ ЛЕЖА НА ТАХТЕ, ПОГНАЛ НЕВИДИМЫЙ МЯЧ В ДАЛЕКОЕ-ДАЛЕКОЕ ДЕТСТВО. Лет девять ему тогда было. Прибегает он как-то домой с футбола, а у них сидит довольно-таки непонятный Юрин родственник — папин дядя. Кто он Юре — дядя или дедушка? Он совсем старый — Филипп Алексеич. Больше молчит, но когда скажет, то обязательно правду. И не в бровь, а в глаз. Например: зимой холодно, поэтому люди ходят в теплых «польтах» и шапках. Летом тепло, поэтому все в одних пиджаках ходят. А мать вокруг хлопочет, и варенья подкладывает, и чай как он любит — покрепче заваривает. Лишь бы угодить семейному мудрецу. И глаза широко откроет, и слушает, и все кивает. Отец Юре подмигивал: мол, не подавай вида, надо уважить старика. Ах, милый папа! Раз уж ты подмигиваешь, значит, мы с тобой друг друга понимаем. Зачем же вы из дядьки потом клоуна сделали? Ведь что потом было: Филипп Алексеевич доел варенье, хитро подмигнул, поудобнее уселся и говорит: «В наше время, Юра, был такой анекдот. Я тебе его сейчас расскажу... Значит, так. У матери было три сына. Два умных, а третий— футболист». Все это старик проговорил с расстановкой, с одышкой и с предвкушением большого смеха. И мать с отцом действительно как захохочут! Как будто и впрямь впервые услыхали этот древний анекдот. Ясно было, что смеялись они над рассказчиком, над его потешной старомодностью и расстановкой. А чтобы он не догадался, то, смеясь, смотрели на Юру. А Юра не смеялся — ему за родителей стыдно стало. Тут Филипп Алексеевич еще и добавил: «Ну, Юра,— говорит,— ты понял, в чем соль?» И серьезно так на него смотрит. Мать с отцом так и попадали от смеха. А Юра вскочил из-за стола и убежал. Но отец так ничего и не понял. Решил, что Юра обиделся. Ты, говорит, на Филиппа Алексеевича не сердись. Он человек прямой, старого закала. Я, мол, не против футбола. Помню и сам... Эх, батя, ничего ты не помнишь! Нечего тебе помнить. Не любите футбол, дорогие родители,— не любите. Только, пожалуйста, не подлаживайтесь вы под меня! А то и я подлаживаться буду. Уже подлаживаюсь. Поехал, видите ли, собирать гербарий, как Лелик Смородинцев. Что ж, вот я и нарвал вам этих самых ромашек-лютиков... И, кстати, в нарушение закона. Чтоб вы знали — гербарии собирать запрещено... УДАР — И ДРИБЛИНГ УЖЕ ИДЕТ ВДОЛЬ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ПОЛОТНА. Недалеко — станция. На светящихся станционных часах — 19.42. На Юриных столько же. Поблескивают рельсы. Тихой милицейской трелью переговариваются вечерние насекомые. На станции, однако, оживленно. Но это там, метрах в ста отсюда. А здесь — тихое прибежище, последнее для Юры в это лето свидание-прощание с подмосковной природой. «Не забудь и ты эти летние...» Притащилась откуда-то бо пылая рыхлая туча, и наступили ранние, вялые сумерки. Ромашки-лютики чуть светлеют в траве. Ожегся Юра о невидимую крапиву и понял: хватит. Запихнул ро ® |
