Пионер 1988-09, страница 27

ковали все. что только можно выковать: от ножей и подков, мельничных снастей и замков до оружия и особых гюковок для нужд государева Денежного двора, тоже находившегося в Кулижках.

Украшена площадь старой живописной церковью Всех святых на Кулижках. По преданию, на се месте была другая церковь, поставленная Дмитрием Донским в память русских воинов, павших на поле Куликовом. Уходил па врага Дмитрий и возвращался с Мамаева побоища дорогой, пролегавшей по нынешней улице Разина, площади Ногина, Солянке, а дальше по Владимирке.

С противоположной стороны площадь ограничена Лубянским сквером, в его конце, у бывших Ильинских ворот, стоит памятник героям Плев-ны, нашим гренадерам, погибшим в боях за освобождение Болгарии от туретчины. Автор памятника в модном тогда «русском» стиле известный скульптор Шервуд.

С площадью Ногина у меня связано одно из самых пронзительных переживаний детства, когда я впервые и люто испугался Москвы, а затем раз и навсегда проникся безграничным доверием к своему городу. История эта кажется мне любопытной и поучительной.

Это случилось в 1929 году. Школьником-второклассником я страстно мечтал о пионерском галстуке. В ту пору не было четких правил приема в пионеротряд. В одних школах принимали с девяти, в других с десяти, а в нашей так и с одиннадцати. А до того изволь томиться в октябрятах. У нас в классе учился славный очкастый мальчик Яша, он жил на Варварке, а отец его работал в ВСНХ. И вот мы узнали, что при ВСНХ есть детский клуб, где ребят «готовят в тюнеры». Здесь учили ручному труду: строгать и пилить, клеить цветные аппликации, писать лозунги мелом на кумаче, а также рисовать, петь песни про костры, картошку и юного барабанщика, ходить в ногу и многим другим полезным в пионерской жизни вещам. Занятия происходили вечером, после уроков. Жил я довольно далеко отсюда, в Армянском переулке, от его угла до Варварской площади ходил трамвай 21-й номер. Мне давали на дорогу гривенник, туда я должен был идти пешком, а возвращаться, уже в темноте, трамваем. Однажды, перестрогав и перемаршировав до обалдения, я перепутал трамваи и поехал в сторону, противоположную моему дому. Свою ошибку я обнаружил не сразу, лишь когда за окнами воз1шк мост, а под ним река, черная, маслянистая, с тусклым отсветом. Я знал, что никакой реки мне переезжать не надо, и так испугался, что проехал еще две лишние остановки. Мимо бежали низенькие слепые дома с черными подворотнями, редкие тусклые фонари, вывески, на которых ничего нельзя было разобрать. Наконец, я очнулся и вышел из трамвая. Вокруг был темный пустынный и, как мне казалось, бесконечно враждебный мир. Другой монетки у меня не было, приходилось идти пешком. Куда идти, я не знал и просто побежал назад, вдоль трамвайной линии.

Так началось одно из самых значительных путешествий моей жизни. Потом я объезжу чуть не весь свет, но ничто так не врежется в память, как путь от Заяузья к Армянскому переулку.

А началось все довольно-таки позорно. Я бежал по улице и плакал. Прямо-таки ревел от страха и тоски по дому. И образ бесстрашного барабанщика не витал передо мной. А потом, миновав мост, я натолкнулся на будто возникшую из-под земли женщину.

— Ты чего тут?— удивленно спросила она.

— Я заблудился. Мне в Армянский надо-

— Это где ж такое?.. Что-то не слыхала.

— Покровка... Маросейка...

— Мать честная!.. Куда ж тебя занесло?

— Я трамваи спутал.

Женщина рассмеялась и пошла со мной рядом. И как ни напуган, ни растерян я был, все же заметил, что лицо ее мокро от слез.

— Вы плакали?

— Еще чего! Луку надышалась. Эх, малый, ничто в мире слезииочки не стоит. Давай петь. «Ах, Коля, грудь больно, любила, довольно». Чего же ты? Подпевай.

— Не могу. Слуха нет.

— Беда! Не люблю, кто не поет. А ты бы хоть сам с собой пел.

— Я пою. С собой я всегда пою.

— Ну и правильно!.. — она опять запела. Сире-снь цвете-от, не пла-ачь— приде-от! — И вдруг оступилась, сломала каблук.

Она пошла дальше, хромая, но тут нам повстречался пожилой человек в прорезиненном плаще.

I