Пионер 1989-10, страница 9

шего, когда на тебя все таращат глаза, как на сбежавшего из заповедника павлина, а мальчишки радостно орут вслед:

— Ослы — на тот свет послы!

«Ослы»— это из-за нарукавного шеврона. На нем концы золотого лаврового венка торчат, как ослиные уши, и тут же буквы: О С JI. Особый суперлицей. Супер — потому что учит человека от «нулевки» до высшего диплома. Особый— потому что для всяких сверхталантов. («Господи, а у меня-то какой талант?») Многие считают, что одаренные сверх меры дети на этом свете не заживаются. Вот и «послы на тот свет».

Кантор вроде бы с шутливой ноткой, но в общем-то серьезно любит напоминать, поднявши пухлый палец:

Господа лицеисты, понятие «честь мундира» есть понятие не устаревшее, а вечное. Будьте выше праздного любопытства и насмешек обывателей и гордитесь принадлежностью к славной когорте. Вы соль будущего интеллекта общества...

В переводе на нормальный язык на занятия в мундире, в город в мундире.

Есть, конечно, такие, кому нравится изображать гвардейцев и аристократов позапрошлого века. Дело их. Пускай берегут мундирную честь. А он сюда, в «ослы», не просился.

...Час назад он вышел из лицейского парка, пешком добрался до Южного вокзала, в электронной камере хранения взял сверток с тем, что привык носить раньше, в прежние, домашние времена. Бесшумно переоделся в кабинке туалета. Все казенное затолкал в прежнюю бронированную ячейку, придавил тяжелой дверцей. И все. И превратился в обычного пацана, затерялся среди миллионного ребячьего народа Полуострова...

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция— «Дом Капитанов».

«Да, я знаю... Помнишь, мы выходили там, чтобы посмотреть на этот дом? Это когда я еще маленький был, и мы гуляли вдвоем... Он длинный, белый, с круглыми окнами и корабельной вышкой. На вышке мачта со всякими висячими знаками — шарами, треугольниками. А выше знаков— флаг. Синий, с золотыми полосами и вензелем, как на капитанском рукаве... А может, »канитанка*— потому, что на нее тоже пришивают всякие шевроны и знаки?»

Да, на погоны обычно шыот полоски разного цвета, на рукав — эмблему своего отряда или общества. А иногда просто всякие значки и надписи. Но он ничего не пришил. Если просто так, картинки — это неинтересно. Л по званию ничего не полагается. В прежней школе весной он записался в клуб «Морские орлята» и уже почти прошел кандидатский срок, и должны были скоро дать синие лычки на погоны й нарукавный знак с крылатым корабликом. Но инструктор неожиданно уехал на стажировку в летное училище.

«Ты тогда утешала: «Не горюй, в сентябре получишь все, что полагается. Может, еще и медаль дадут...»

«За что медаль-то?»

«За терпение... Не шмыгай носом, время быстро бежит».

Бежит-то оно быстро. Только если бы знать заранее— куда...

— Станция «Дом Капитанов»... Осторожно, дне-ри закрываются. Следующая станция — «Отель «Кочевники»...

Все здесь известно, все расписание он знает на

изусть, каждую станцию, каждую нотку в голосе... Сколько витков он сделал по Кольцу за свою жизнь!

...«Святые Хранители, это что же такое! Ночь на дворе! Где тебя носило?»

Он в дверях— коленки вместе, пятки врозь, пальцы дергают подол капитанки. Так стоят люди виноватые и упрямые. Голова ниже плеч, волосы упали вперед. Чтобы глянуть исподлобья, надо их раздувать. Но для этого необходимо оттопырить нижнюю губу, а губы сжаты. Пока...

— Я тебя спрашиваю, несчастье мое! Где ты был? Только не вздумай сочинять!

«Несчастье мое»— это хорошо. Это трещинка в суровой сердитости... Только вот не вовремя намокли ресницы... А сочинять он не имеет привычки. Или молчит, или уж правду говорит.

— Скажешь ты наконец или решил меня уморить?

— По Кольцу ездил...— Это сипло и тихо.

— Новое дело! Зачем?

Дело совсем неновое. Не первый раз. И ей это, конечно, известно. Но... у таких разговоров есть свои правила.

За-чем, я спрашиваю.

Он отдувает наконец волосы. Похожие на волокно растрепанного ногтями льняного троса (натурального, конечно), они взлетают легко и опускаются не сразу. Он успевает посмотреть. Глаза в глаза. Потом опять в пол. Носом втягивает воздух и говорит с легким вызовом:

— Тебя слушал... Как ты объявляешь.

Она опускается на кухонный стул, руки ложатся на хрустящий новый передник (он сине-зеленый, блестящий, с белыми и желтыми морскими коньками).

— Еще одна новость...— А в голосе уже что-то вроде просьбы.— Тебе что, дома меня не хватает?

Он вскидывает лицо. Волосы ладонью — в сторону (будто комара скользящим ударом бьет на лбу). Смотрит ей в лицо опять и тут же — в дверной косяк. Говорит сумрачно, сквозь предательскую хрипотцу, но уже с затаенной (очень затаенной) дурашливой ноткой. Со спрятанной надеждой на прощение:

— Да-а... Там у тебя голос хороший, ты не сердишься, не ругаешь...

— На-адо же.!.— Она склоняет набок голову (капелька-сережка над плечом).— Значит, там я лучше, чем дома. Очень большое спасибо.

«Очень большое пожалуйста»,— едва шевелит он губами, Так, для себя. И совсем неискренне, из остатков вредности.

— Но там я говорю свои слова для тысяч людей. И ни один из них не сделал ничего плохого. Ни один, я уверена, не доводит свою мать до нервной икоты...

— Ох уж. до икоты...— Это он косяку.— Чего уж я такого сделал-то...

— Не бубни!.. Ни один нормальный человек не лазает со своими приятелями по всяким подвалам и катакомбам, рискуя свернуть себе шею или оказаться в завале...

— Ох уж, в завале! Там все безопасно, туда еще наш учитель истории спускался, когда такой же был... как мы.

Вот и лазил бы туда с учителем. А не с этим шалопаем Яриком...

— Это Ярик-то шалопай?! Сама говорила, чтобы пример с него брал!

— Я ошибалась. И очень горько. Два сапога

7