Пионер 1989-11, страница 10

Ежики сел пружинисто и прямо. В дверях стоял Кантор.

Оказалось, что на улице уже лиловый вечер. Такой же липкий и душный, как день. Но под прозрачный колпак автомобиля тут же накачало свежего воздуха. Даже с запахом сосны. Кантор сказал в микрофонный раструб автоводителя:

— Сектор «Зет», четвертая линия, на тройном желтом два отрезка налево...

Он всегда точен и спокоен, Кантор...

Поехали... За прозрачным пластиком исказилась, уплыла назад светящаяся башня «Трамон-таны», по мягким изгибам стекла побежали отблески рекламы. Ежики вдавился в пухлые подушки заднего сиденья.

Кантор сидел впереди. Видны были крупные покатые плечи, лысина, маленькие круглые уши и край очков. На тонкой никелевой оправе загорались искорки.

Зачем он носит очки с оптическими стеклами — такую дикую старомодность? Хочет показать, что весь в заботах и нет у него времени на возню с контактными линзами или на операцию с гибким хрусталиком?.. И лысина. Не больше недели надо, чтобы в парикмахерской вырастили человеку шевелюру любой пышности, а оы... Или считает, что такая внешность самая подходящая для педаго-га-профессора и ректора?

Кантор, без сомнения, чувствовал взгляд лицеиста Радомира. Но не оборачивался и молчал. В молчании были деликатная укоризна и в то же время как бы понимание и уважение странностей своего ученика. "Что делать, господа, в лицее каждый ученик — тысяча загадок и проблем...»

«Однако долго вы не промолчите, господин ректор, я вас знаю...»

— Право же, Матиуш, такого я не ожидал...— Кантор слегка обернулся.

— А что случилось-то? — сказал Ежики из уютных подушек.— Разве я не имею права гулять по городу, когда нет занятий?

Имеете, конечно... Однако ваши приключения, ваш вид!..

— А что вид? Просто забыл капитанку на поле... А потешать прохожих вицмундиром я все равно не буду! Пацаны вслед орут...

— Ну и речь у вас... Понимаю, ото способ самоутверждения. Хорошо, хорошо, не носите вицмундир, 'это ваше дело. Мы живем в свободном обществе... Но ваше поведение в диспетчерской, ваши фантазии...

Ежики шевельнулся и каменно замолчал.

— Понимаю, вы не хотите снисходить до спора... И прекрасно вижу, что вы искренне верите в это ваше... Э!.. Якорное поле. Но оно же не более чем результат ваших... так сказать, прогулок. Я давно знаю, где вы бываете, и догадываюсь... зачем именно. Я от души вам сочувствую. Матиуш... Но все хорошо в меру...

— Что в меру? Сочувствие? — не сдержал ехидства Ежики.

Я имею в виду ваши путешествия. Нервы, переутомление— и вот результат...

— Значит, по-вашему, мне все это привиделось...

— Не совсем точный термин, но... Мати, мальчик мой. при ваших способностях, если их не держать под контролем, и не такое может случиться. Я не удивлюсь, если вы однажды силою мысли из ничего создадите реальные предметы... Это шутка, разумеется, но... и не совсем шутка. Вы же

знаете, индекс вашего воображения выше всех известных нормативов... И вам следует беречь себя, Матиуш, ради всех нас, ради общества, которое...

Канторова речь стала клейкой, обволакивающей. Как паутина. Ежики тряхнул головой...

Кантор... По-испански это слово означает «певец». Но у Ежики в сознании оно складывается из двух других: «ментор» — занудный учитель и «кат-эр», что по-немецки означает «кот» (сытый и невозмутимый). Самодоарльно-ласковый, уверенный в себе. Эта уверенность и ласковость просто как наваждение какое-то, не устоять. Ежики уступает, становится послушным (надо в конце концов порой к кому-то и прислониться, отдохнуть душой). Но потом опять хмурая осторожность и скрытая обида.

Если бы не Кантор, черта с два кто-то выцарапал бы Ежики из его дома!

...Дом тогда взяли в настоящую осаду. Набежали, конечно, и просто любопытные: мальчишка, говорят, заперся наглухо, не пускает взрослых, видать, натворил что-то. Но прежде всего были тут дядьки и тетки из опекунской комиссии, директорша школы, чины охраны правопорядка и всякие другие чины. Уговаривали через мегафоны то по- • одиночке, то наперебой. Ежики не слушал. Скорчился в своей комнате на диване, притиснул к себе мамину фотографию, и ею скручивало от рыданий. Один раз даже показалось, что сейчас умрет, и он обрадовался. Но наступила только черная усталость, уже без слез.

И тогда он опять услыхал приглушенные силовой защитой мегафоны.

Вышел в стеклянный холл. Люди в трех шагах от низкой садовой изгороди с распахнутой калиткой тыкались руками и грудью в невидимую силовую стенку. Заметили его, опять зашумели, замахали. Кажется, даже угрожающе.

Ежики не боялся Чем они могли его напугать? Самое страшное, что могло случиться в жизни, уже случилось: мамы нет... Он долго смотрел на них, потом сказал:

— Уходите.

Защитное поле работало лишь в одну сторону, наружу. И звуковые волны, и любой брошенный предмет оно выталкивало из себя с утроенной силой. Мальчишечий голос резанул столпившихся. И все затихли на минуту. Потом круглая дама выплыла вперед и почти запела в мегафон, пряча в сладком голосе раздраженные нотки:

— Милый мальчик! Мы все тебя понимаем и как раз поэтому считаем, что тебе не следует оставаться одному. Это очень тяжело для тебя. Совет опекунов решил, что...

Ежики (милый воспитанный Ежики!) вспомнил язык Садовых троликов из бункера и отчетливо сказал даме, чтобы шла... вместе с советом опекунов. Даму в полуобмороке оттащили в задние ряды. Ежики засмеялся, закашлялся слезами, опять засмеялся. Беспощадно. Он ненавидел всех, кто там собрался. Они пришли, чтобы вырвать его из родного дома. Из жизни, которая связывала его с мамой. Конечно, он все равно скоро умрет, но умрет здесь. А их не пустит на порог. Ни за что!

Уже потом он понял, что эта война, эта ненависть помогли ему пережить горе. Но сейчас он просто смотрел на толпу со спокойной яростью смертника.

— Матвей? Ежики... Это директорша школы.