Техника - молодёжи 1956-05, страница 44

чин» так обросли солью, что скользкие ступеньки их почти срослись между собой.

— Да, обратный путь всегда труднее, — раздумчиво повторяет Кшечковский. — Если идешь налегке, без интересных находок-—значит, устал от бесплодных поисков, Л если идешь с хорошей добычей — значит, устал ее тащить.

А в тот день, о котором идет речь, Кшечковский подобрал тяжелое деревянное колесо от старинной тачки. Хорошо, что на четвертом горизонте не нужно опасаться газа. Кшечковский миновал просторный грот, скатился затем вниз, как с крутой снежной горки, и сел отдохнуть, закурил. То ли от шума, то ли от ветерка, но за его спиной внезапно раздался зловещий гул и грохот. Обвал! Своды рушились поблизости, и соляная пыль окутала Кшечковского едким облаком. Это белое облако могло бы стать саваном, если бы обвал случился на минуту раньше. Соль набилась в рот и в нос, а в ушах звенело так, словно Кшечковский сидел на паперти костела, а неутомимый звонарь бил в большой колокол.

Тускло замерцала в густой пыли лампочка. Гори, гори, шахтерская лампочка, гори и не гасни, животворный, спасительный огонек! Не погуби горняка, который только что счастливо избежал подземного обвала! Светит благословенный живучий светлячок, неяркие лучи пробиваются сквозь пыль, указывают дорогу к жизни. Эту лампу зарядили надежные руки. Человек, который сыпал в нее карбид, знал, что неисправность повлечет за собой гибель ее хозяина.

Когда облако, вызванное обвалом, улеглось, Кшечковский увидел, что произошло. С высоты в десяток метров низринулся потолок грота, и эта лавина увлекла огромные массы соли. Позади, там, где только что прошел Кшечковский, возвышалась новорожденная гора. А ведь обвал мог произойти и после того, как Кшечковский прошел по этому гроту в первый раз —тогда бы обратного пути ему не было. Но не в характере Кшечковского долго рассуждать по поводу того, что было бы. Интереснее определить на глаз, сколько он сейчас ненароком «добыл» соли. И он уже совершенно спокойно и рассудительно прикинул: там обрушилось вагонов двадцать, никак не меньше Кшечковский с огорчением подумал, что соль эта навсегда останется лежать без всякой пользы, потому что к ней нет удобного доступа.

Кшечковский переждал, снова взвалил двинулся вперед. Если только его старые часы не врут, приближается время отпалки. Мало ли какие сюрпризы может еще преподнести сегодня старик «Марчин», а Кшечковскому и пережитого достаточно. И он ускоряет шаг: скорей бы убраться подальше от того места, где страх проникает даже в кости.

Франтишек Кшечковский водит туристов по шахте и дает объяснения при осмотре музея. Он в форме польского горняка.

Кшечковский показывает экспонаты, водит по залам подземного музея, который сейчас значительно расширился. Он дает пояснения не тем заученным тоном, который вырабатывается у многих экскурсоводов и музейных работников. Он сам не устает удивляться, восхищаться, и есть вещи, о которых он никогда не научится говорить без волнения.

А есть образцы, которые он не умеет показывать без улыбки. Это счастливая улыбка искателя, удачливого разведчика, который гордится своими находками, добытыми из далеких эпох.

Финики, заключенные в кристалл соли. Жемчужины, хвойные шишки, орехи в подобной же оправе. Засоленный бивень мамонта. Ствол низкорослого деревца давно вымершей породы.

Соль под названием «старик», потому что ее поверхность вся в морщинах, — эта соль была когда-то залита водой и кристаллизовалась дважды.

«Орлова» соль — белая как снег, крупнозернистая. Ее добывали только в одном забое. И она шла только на королевский стол. Бочки с этой солью были опечатаны специальной печатью с орлом, отсюда и пошло ее название.

Бадьи, тачки, бочки, ящики на полозьях, шкивы, пропитанные солью настолько, что потеряли способность гореть. Это средневековая шахтная утварь. Она изготовлена триста-четы-реста лет назад.

Соль, пропитывая дерево, сообщает ему долговечность. И насколько соль добра к дереву, настолько она безжалостна к железу. Соль разъедает железо, превращает его

Обычная деревянная лестница так обросла кристаллами соли, что похожа на лестницу из жилища сказочного волшебника.

на себя багаж

в ржавый прах. Отказываются служить вбитые предками гвозди, скобы; обручи превратились в ломкие ржавые струпья, в труху.

Там же под землей можно увидеть старинный ворот, которым когда-то с глубины ста тридцати пяти метров подымали бадьи с солью. Поражает и мощь этого ворота двенадцати метров в диаметре и толщина пенькового каната. Восемь слепых лошадей, запряженных попарно, и их погонщики всю свою жизнь кружились на этой исполинской карусели. О силе ворота можно судить по устройству тормоза, стоящего сбоку.

Глухие удары заставляют меня насторожиться.

— Кто это за стеной бьет молотом?

— За стеной? — Кшечковский с удовольствием смеется надо мной. — Это с полкилометра отсюда соль рвут.

Я смотрю на циферблат — час дня. Пол слегка подрагивает под ногами. Не затихают звучные удары. И мне становится понятно, почему подземный разведчик во время поисков вынужден опасаться этой отпалки. Ведь этот пол одновременно является и потолком грота, коридора или забоя, расположенного ниже!

Тысячи и тысячи экскурсантов проходят через три зала подземного музея. Затем они уходят из музея, подымаются на поверхность, осматривают действующий рудник. Там властвуют машины. Машина берет как бы подмышки вагонетку с солью и перевертывает ее, машина развешивает и упаковывает готовую соль в бумажные кульки — хоть сейчас рассыпай по солонкам.

Всюду—на крышках исполинских котлов, на стропилах кровли, на козырьках кепок у солеваров, на лестничных перилах—белеет соль. Как после снегопада в безветренную погоду, когда снег неподвижно лежит в своей первородной чистоте.

Но многие ли люди, осмотревшие музей и рудник, знают, какого самоотверженного труда потребовало устройство музея, поиски иных экспонатов, сколько сделал для музея этот худощавый немолодой человек?

В свободное время, когда музей закрыт и снята шахтерская каска, Кшечковский сидит над книгой, опершись рукой о седой висок. Он читает книги по геологии, ботанике, минералогии. Он уже не запинается на слове «палеонтология». Само представление о времени у него изменилось, и он вдруг говорит тоном ученого:

— Так это же было недавно, всего полтораста лет назад!

Он подробно рассказывает о том, как к концу третичного

периода климат становился все более холодным. Он вычисляет: тому засоленному финику с косточкой пятнадцать миллионов лет.

По воскресеньям Кшечковский подолгу просиживает в Ве-личке на тихой улице у своего старого друга, такого же энтузиаста подземного музея, художника и геолога Альфонса Длугоша. Оба изучают находки Кшечковского, читают старинные карты, всматриваются в фотографии, сделанные Длуго-шем, ведут научные наблюдения, пишут письма и отправляют посылки ученым.

Немало польских ученых изучают находки Кшечковского. Имя Франтишека Кшечковского знакомо сегодня и профессору Поборскому из горной академии в Кракове, и профессору Заблоцкому из университета в Торуни, и профессору Шаферу из Ягеллоновского университета в Кракове, и другим.

— Эх, слишком поздно родилась народная Польша! — вздыхает Кшечковский. — Лет бы на двадцать раньше. Или я, — он несмело улыбается, — родился слишком рано. За такие книги надо смолоду садиться, пока мозги еще не просолены насквозь!..

Когда приходит время закрывать музей, Кшечковский подымается в лифте вместе с детьми, которых врачует от коклюша воздух соляных копей.

Кшечковский неторопливо шагает по улицам Велички, щурится от яркого солнечного света, к которому каждый день приходится после шахты привыкать заново, щурится от ярких красок летнего дня, к которым тоже приходится привыкать заново, ведь там, внизу, царят только два цвета — белый и черный. Как красива земля, когда смотришь на нее после работы в шахте!

Он шагает в свою деревеньку Павликовице. Дорога, поля по обеим сторонам ее, сады и луга — все, что он видит вокруг, представляется ему не только землей, как другим пешеходам, но и крышей подземного города.

38