Техника - молодёжи 1969-02, страница 39

Мы публикуем интервью с Рэем Брэдбери, которое может представить интерес для советского читателя критикой технократических тенденций современной Америки. Принимая критику автора, мы, естественно, не можем согласиться с его пессимистической оценкой будущего, с его утверждением, что машина противостоит человеку.

Творчество Рэя Брэдбери — это картины современной духовной жизни Америки, проецированные в будущее. В своих фантастических произведениях он нередко бывает сложным и противоречивым, то подымаясь до диалектических прозрений, то опускаясь в полумистическую субстанцию подсознания. При всем том знаменитый автор фантастических рассказов и пьес, помещенных в 150 антологиях, — большой и честный художник. Его «фантастические видения» насыщены призраками самых остросовременных проблем капиталистического мира: расовой дискриминации, неуверенности в завтрашнем дне, страха перед железной поступью техники.

j| ва случая, на первый взгляд ничем между собой

I не связанных, во многом предопределили направле-J ние творчества Рэя Брэдбери. Первый — это трагическая гибель его прабабки Мери Брэдбери, сожженной на Сейлемском процессе над ведьмами. Другой — выступление странствующего фокусника в маленьком провинциальном городке (штат Иллинойс), где жил тогда со своими родителями 11-летний Рэй. Чародей произвел на мальчика сильное впечатление. Даже полгода спустя жилище семьи Брэдбери было похоже на цирк шапито. Легенда о прабабке-мученице и искусство фокусника, словно выходившее за пределы реального, разжигали в подростке фантазию. В 21 год Рэй опубликовал свой первый рассказ.

Брэдбери — исследователь будущего, изобретатель машины, в которой можно облететь весь космос, но он не умеет водить автомобиль, у него нет телевизора, а для того, чтобы уговорить его поставить в своем доме телефон, понадобилось 8 лет. И он пишет рассказы, которые считаются научно-фантастическими.

— Я знаю, что к моим рассказам уже давно приклеилась этикетка научной фантастики, — сказал Брэдбери в одном из своих интервью, — но мне это безразлично... Должен признаться, наука меня интересует меньше, чем фантастика. Меня упрекают в том, что я не понимаю науки. Пусть тек. В свое время Жюль Верн говорил это же о Герберте Уэллсе. В научной фантастике всегда было два течения: одни авторы любили описывать реактивные двигатели, подводные лодки, атомные бомбы, других больше интересовал сам человек. Раз в неделю я читаю лекции в Калифорнийском технологическом институте. И слушатели хорошо понимают, что не обязательно знать устройство атомной бомбы, чтобы увидеть моральную проблему, которую она перед нами поставила. В моих рассказах — по крайней мере я так думаю — герои всегда оказываются жертвами холодной современной техники. Раньше сказки начинались так: «Жили-были когда-то...» Я начинаю по-другому: «Будет когда-нибудь...» Но разве это не одно и то же? Человек в моих рассказах живет в будущем, окруженный вещами, которые соответствуют его времени. Я изучаю его реакции и пытаюсь предугадать поступки. Что, если солнце остынет или полярные льды растают? Как в этих условиях будет вести себя человек? Что случится с детьми, если воспитывать их станет машина?

Этот литературный жанр я выбрал потому, что будущее для меня — неизведанные джунгли. Человек никогда еще не находился под такой угрозой со стороны машин, . никогда еще не был в такой степени их рабом. Хотя бы такой пример: однажды я видел женщину, гулявшую с собакой и одновременно прижимавшую к уху радиоприемник размером не больше пачки сигарет. Сейчас на улицах, в парках, на пляжах такое зрелище стало заурядным, но 20 лет назад его отнесли бы к области фантастики. В одном из своих первых рассказов я описал кататоническое состояние — смесь ошеломленности и меланхолии, — вызванное радиоприемником. Наука настигла и перегнала меня, как ураган. Пройдет еще 20 лет, и моя¹ идея о роли пожарных в сожжении книг может стать уже привычной. Научная фантастика помогает мне уничтожать стены, разрушать преграды, ставить проблемы, а не подвергать их кропотливому анализу или извлекать из них нравоучения.

Большинство моих рассказов возникло в результате неожиданных впечатлений, порой обрушивающихся на меня как ливень. Однажды полиция арестовала меня за то, что я шел босиком. После этого я написал рассказ «Пешеход». В молодости я очень любил книги. Лучшие мои часы — это те, что я провел в библиотеках. А потом появился Гитлер. Его инквизиторские методы я испытал на себе самом. С другой стороны, в детстве я подолгу стоял перед пожарными станциями, любуясь большими красными автомобилями и красивыми мундирами. Но вот однажды среди ночи загорелся дом наших* соседей. Я выскочил из постели и выбе-

ПРАВНУК КОЛДУНЬИ

Рис. Л. Р ы н д и ч а

жал на улицу как раз в тот момент, когда пожарный карабкался по фасаду дома. В памяти у меня это осталось как кошмар. Позже в Америке появилось словечко «маккартизм», и началась «охота на ведьм». Горели книги в Кливленде, в Бостоне... И я подумал: одно поколение пишет книги, другое их сжигает, третье сохраняет в памяти. Я написал «Фаренгейт» одним духом, за 9 дней. Мне пришлось позвонить пожарным, чтобы узнать, какова температура воспламенения бумаги. Так возникло название только что законченной повести: «Фаренгейт 451».

Я много пишу о прогрессе, но в глубине души ощущаю ностальгию. Мне как-то жаль время, уходящее безвозвратно. В моем рассказе «Лес» чета из XX века, гонимая ностальгией, бежит на машине времени в прошлое. В другом — допотопное чудовище поднимается из моря и разыскивает своих сородичей. В конце концов оно из последних сил бредет к одинокому маяку, который хоть немного похож на него самого...

В третьем рассказе бродяга скитается по развалинам города, оставшимся после мировой атомной катастрофы, и упорно пытается завязать с кем-нибудь разговор для того только, чтобы поведать о «добром старом времени», когда люди жевали резинку, толпились в метро, пили чай с ромом...

Я не считаю, однако, что наука приносит больше зла, чем добра. Машина — это лишь символ человеческих желаний; это искусственные руки, которыми человек может охватить весь мир. Наши познания о строении атома помогут нам победить рак — или уничтожить всю Землю. Реактивные самолеты служат для перевозки туристов и напалмовых бомб. Когда-то человек прятался от великанов; сейчас вокруг него стоят только великаны — от государства до синдиката. Мы — Давиды перед Голиафами техники. Научно-фантастическая литература может помочь человеку освободиться от кошмаров; это что-то вроде тревожного сигнала или аварийного клапана.

Я слышал как-то, будто «хиппи» (американские битники) — предтечи моих «людей-книг», беглецов от атомной техники. Не могу сказать в точности, так ли это. Знаю только, что «хиппи» — это жертвы своих родителей, не умевших по-на-стоящему любить. Однажды моя дочь пригласила к нам нескольких своих приятелей «хиппи». Когда они ушли, она сказала мне: «Знаешь, папа, мне не было стыдно, что все видели, как ты меня любишь».

У нас в Америке слишком много рационализма и слишком мало воспоминаний и чувств. Может быть, именно поэтому современные писатели так скучны. Мне кажется, все мы очутились во власти крохоборов или — еще хуже — лжв-реалистов. Нынешняя литература, живопись, архитектура — все это, в сущности, Цветастая оболочка, под которой подчас таится пустота. То же самое относится и ко многим из современных фильмов. Они усыпительны. Вот почему даже герои посредственных фантастических кинолент кажутся иногда болев значительными, чем обычные киногерои, вызванные к жизни плоскостным воображением педантов. Пуритане, сжегшие когда-то мою прабабку, еще живут среди нас. Но мы ответим им: «Да здравствует мечта и фантазия!»

Перевела 3. БОБЫРЬ

39