Техника - молодёжи 2000-11, страница 20
О Б Р А 3 О В А Н И Е Перерастание поэтической метафоры в научный термин — не исключение, а правило. И, может быть, в этом проявляются черты родства поэзии и науки — то их общее свойство, что они — разные формы человеческого познания реальности. ...Неизбежно настанет пора, когда школьная программа по физике станет программой физического ПОНИМАНИЯ мира. Даниил Данин. «Неизбежности странного мира» Сентябрь — открылись двери школы. И снова встал вопрос — как и чему учить детей и юношество? Школу трясет, как и всю страну. Ставится под сомнение все — и содержание, и методы обучения. Педагогические системы противоборствуют не менее ожесточенно и кроваво, чем силы и системы политические и социальные — в самом широком смысле слова. Родители решают ребусы: куда отдать ребенка учиться? В колледж? В гимназию? В государственную школу, где бастуют неоплаченные учителя? Или создать силами родителей школу заочного обучения: одна такая, действующая с большим успехом, мне известна. Предсентябрьские встречи, заботы, семинары. . Во всем этом хаосе разрушения и созидания, естественно, много потерь, от которых страдают прежде всего дети. Но несомненно, в этом же единоборстве мнений возможны практические и теоретические приобретения: педагогическая мысль разбужена. Дерзают юные, оживляются старые боевые кони (я принадлежу к последним). Меня невольно охватывают мысли: о том, как я преподавала в школе рисование; и как в качестве показательного учителя работала гидом в Америке на выставке «Образование в СССР», сравнивая советскую педагогическую систему со школьной системой США (а именно советской общеобразовательной школой «отец американского атомного подводного флота» вице-адмирал Г.Дж. Риковер объяснил советский прорыв в космос: «Советский Союз угрожает нам своей системой образования!..»); и как около 10 лет я была заместителем председателя Совета по эстетическому воспитанию и художественному образованию школьников нашей Академии художеств — и объехала в связи с этим существенную часть страны... И мой школьный опыт, отдаляясь, приобретает в моем представлении неожиданные формы, обобщения, до которых, находясь внутри быстротекущей жизни, я подняться тогда не могла. Я пришла в школу, не отягощенная педагогическим образованием, и сейчас с ужасом вспоминаю, что не знала даже о школьной программе и не интересовалась ею. Зато я пришла — великолепно выученная рисовать в стенах Академии художеств. Меня учили педагоги, чьи имена обязательно упоминаются в истории русской художественной школы; да и поступила я на архитектурный факультет номером 1 (так, по старинке — номера ми, оценивали наши экзаменационные работы на вступительных экзаменах). В школу я пришла работать в 1955-м, и за партами на уроках рисования у меня сидели уже почти взрослые, 12-летние дети — тогда поступали в школу в 8 лет, начальная школа имела 4 класса. Они не желали и не умели рисовать, презирая мой предмет, тем более, что оценка за рисование в аттестат не выставлялась. Классы были большие — 40 — 44 заранее презирающих мой предмет ученика... Позднее я поняла, каким варварским методом действовала. По существу, я старалась выключить их мозги, подавляла их интеллект, стараясь разжечь в душе яркую эмоцию — желание рисовать, во что бы то ни стало рисовать! Несколько первых уроков я тратила на то, что рассказывала им легенды и были о величайших художниках мира, я доказывала им, факел-что рисование учит доблести (недаром же И.Н. Кожедуб писал: «Технике моих воздушных боев я обязан моим умением рисовать!»), изобретательству (недаром авиаконструктор А.С. Яковлев благодарил школу за то, что она выучила его рисовать), сотворению чудес вплоть до оживших — согласно древним легендам — статуй (чего я не отрицала)... Я ничего ученикам не показывала — я только рассказывала про чудеса, чудеса искусства. Околдовывала... И когда рассказывала (а не читала!) «Алые паруса» Александра Грина, они открывали средний — узкий и длинный — лист тетради для рисования и выдавали мне первую в жизни акварель (иллюстрацию к «Алым парусам»), которая тут же шла на районные, городские, всесоюзные и даже международные выставки детского рисунка. Они, 12-летние, уже читавшие «Таинственный остров» и «Три мушкетера», уже отлично катающиеся на велосипеде и делающие свои первые авиамодели и радиоприемники, в разожженном мною азарте даже не соображали, как смешно, по-детски беспомощно, они рисуют. Им было все равно: только бы рисовать!.. И вот внутри этой, созданной мною атмосферы творчества, я их — понемногу, но настойчиво — начинала учить грамоте рисунка и живописи. Учились они быстро — им было интересно. Именно с их рисунками я и приехала позднее в Америку... Лишь став учительницей, я оценила, наконец, мои собственные ученические годы и поняла в них то, о чем и не подозревала сидя за школьной партой. В школе я была «патологической» отличницей. За 10 лет обучения получила только две тройки: во втором классе — за диктант, в восьмом — за ответ по химии. Только одну текущую четверку — в седьмом классе, за ответ по геометрии. Судя по моему дневнику, я была необычайно прилежной девочкой и, очевидно, все, что учила — понимала, о чем свидетельствовало отсутствие срывов... Но только сама став учительницей, я осознала, что за моими круглыми пятер ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ 112 0 0 0 18 ками стояло непонимание некоторых школьных предметов, и прежде всего — физики. Я ее не понимала. Не понимала, что не понимаю. И учителя не понимали, что я не понимаю. Думали, что учат — но не учили. И я думала, что учусь — но не училась... Такой холостой ход с двух сторон — псевдодеятельность. Псевдообу-чение. А пятерка шла за пятеркой, как забор лжи. И ни разу не произошло срыва, ни разу меня не вывели на чистую воду — бессознательная ложь с двух сторон... И не могу сказать, чтобы я не любила физику — мне вообще нравилось учиться. Мне казалось, что это физика не любила меня Ни разу в процессе обучения она не принесла мне радости. Отлично помню, как я чувствовала красоту своих первых алгебраических примеров. Когда терпеливо решаешь длинный пример, приводишь подобные члены, делаешь перегруппировки и другие преобразования и вдруг видишь, как длинная растрепанная математическая запись дает тебе результат — обычно короткий, иногда даже симметричный, — тебя ослепляет радость и ощущение красоты. Такую же радость красоты дифференциального и интегрального исчисления пережила я и в Академии. У нас был сокращенный курс высшей математики, готовились по конспекту. Но я, занятая проблемами архитектуры, ни на лекции, ни на семинары не ходила. Конспекта у меня не было, и дома, перед экзаменом, я выложила перед собою на стол полный курс — толстый том математики. До конца жизни я буду помнить это потрясение КРАСОТОЙ, когда я не могла дальше читать учебник от волнения и, чтобы успокоиться, бегала по комнате И удивление профессора математики, который, зная, что я прогульщица, и не ожидая от нашей беседы ничего хорошего, посмотрел на меня на экзамене и сказал: «А что, Жукова, если я вам поставлю 5»?» И поставил. И здоровался со мной до последних моих дней в Академии. Я отлично понимаю Инфельда, описавшего, как глубоко был потрясен красотою геометрии Евклида мальчик Эварист Га-луа. Мне не кажется удивительным, что выдающийся теоретик Поль Дирак, читая публичную лекцию в московском Политехническом музее, уверял изумленную аудиторию, что именно «красоту физической теории нужно признавать критерием ее истинности. Не порождением истинности, а ее критерием!». Чему же тут удивляться? Мне еще на школьной скамье чудилось, что красота и истинность математики — две стороны одного явления. Отчего же этого не может случиться в физике? Но в школе ощущения красоты от физики не выпало мне ни на йоту. Ра'змыш- |
