Вокруг света 1963-12, страница 56

4LJ10BE.lv

АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ

и

В июле 1939 года летчик французской гражданской авиации, знаменитый писатель Антуан де Сент-Экзюпери со своим другом Гийоме совершил на гидросамолете перелет через Атлантику. Перед отлетом он передал еженедельнику «Марианна» свой рассказ — описание урагана, пережитого им десять лет назад. Он летал тогда в Андах, разведывая новые трассы.

Рассказ этот, написанный в грозные месяцы кануна второй мировой войны, проникнут мыслями об ответственности каждого за судьбы людей. Не случайно рассказ заключает сцена бомбежки людного города, заснятая на кинопленку.

«Мы не имеем права быть спокойными», — горячо убеждает писатель, героически погибший в конце второй мировой войны.

рассказывая о тайфуне, Конрад едва задерживается на картине громадных волн, тьмы и урагана. Он намеренно уходит от всего этого. Зато мы видим трюм, набитый эмигрантами, где качкой разметало их скарб, раскроило их ящики, в кучу смешав все их убогие сокровища. Золото, которое они по грошику складывали всю свою жизнь, памятные вещицы, так похожие одна на одну и так дорогие каждому, — все это сгрудилось в общем хаосе, обезличилось и перепуталось в невообразимом месиве. Конрад делает из тайфуна социальную драму.

Нам всем было знакомо это ощущение беспомощности, когда, после бури, собравшись вместе у родного очага в Тулузе, в крохотном ресторанчике под крылышком служанки, мы пытались рассказать о пережитом, старательно избегая хотя бы намеком дать понять, что вырвались из ада. Любой рассказ с эффектными жестами и громкими фразами вызвал бы у товарищей лишь улыбку, как ребячье бахвальство. И это не случайно. Циклон, о котором я сейчас расскажу, был самым захватывающим по неистовости природы испытанием, которое выпадало на мою долю. Но едва я начинаю описывать его как нечто сверхъестественное, тут же оказывается, что я не способен передать ярость разбушевавшейся стихии иначе, как нагромождая прилагательные в превосходной степени. А этим ничего не добавить к рассказу, разве что неприятный привкус преувеличения.

Постепенно я дошел до глубоких причин этой беспомощности: нам хочется представить трагедию там, где в действительности ее не было. Если рассказчик терпит неудачу, пытаясь передать пережитый ужас, значит в минуту опасности он его не испытывал, — ужас появляется позже, когда заново представляешь себе, что же было. Ужаса как такового в природе не существует.

Вот почему, начиная свой рассказ о буйстве возмущенной стихии, я испытываю чувство, будто говорю о непередаваемой драме.

Я вылетел с аэродрома Трилью в направлении Комодоро — Рива-давиа в Патагонии. Там летишь над землей, буграми и вмятинами напоминающей старый котелок. Ни в одном другом месте земля не выглядит столь изношенной. Воздушные потоки, гонимые высоким давлением с Тихого океана, устремляются, сплетаясь друг с другом, в разрывы Анд, разгоняются здесь в еще более узком, километров в сто, коридоре и несутся дальше к Атлантике, сметая все на своем пути. Единственная растительность здешних мест, прикрывающая наготу этой истертой до дыр земли, — нефтяные вышки, торчащие, словно лес после пожара. Из края в край над круглыми холмами, от которых ветер, сдув все, оставил лишь основу из твердого гравия, возвышаются заостренные, зубчатые, обнаженные до костяка вершины, похожие издали на форштевень корабля.

Три летних месяца эти ветры дуют со скоростью ста шестидесяти километров в час. Моим товарищам и мне они были хорошо знакомы. Едва мы оставляли за спиной песчаные равнины Трилью и приближались к границе зоны буйства ветров, мы тотчас же по какому-то серо-синему отливу неба догадывались, что уже началось, и в предвидении сильной болтанки затягивали потуже пояса и плечевые ремни. Отсюда начинался тяжелый полет. На каждом шагу самолет проваливался в невидимые ямы. Это был первобытный ручной труд: вдавив плечи под действием резких перегрузок, приходилось битый час, как докерам, гнуть горб. Через час, пройдя опасное место, самолет снова попадал в полосу затишья.

Машины не подводили. Мы полагались на прочность крыльев. Видимость в большинстве случаев оставалась хорошей и не добавляла трудностей. Мы воспринимали эти полеты как наказание, однако не делали из них трагедии.

Но в тот день меня насторожил цвет неба.

* * *

Небо было голубое. Чистейшей голубизны. Чересчур чистое. Слепящее солнце струило жесткий свет на шершавую землю, и в лучах его то тут, то там сверкали, поражая ■ своим величием, обглоданные костяки горных гребней. Ни облачка. Но эта голубизна постепенно все больше и больше отливала ножевой сталью.

Я заранее уже чувствовал смутное отвращение, которое поднимается в душе перед началом большого физического напряжения. Чистота неба угнетала меня.

Черная буря — враг, который нападает в открытую. Можно прикинуть, какую площадь он успел захватить, можно подготовить себя к атаке. Черная буря — враг, с которым сходишься врукопашную. Но на большой высоте в чистую погоду свирепые вихри голубой бури захватывают летчика врасплох, как горный обвал, и под ногами его мгновенно разверзается бездна.

Я заметил и еще одно. Вровень с вершинами появилось что-то, не туман, не испарения, не песчаная завеса, а как бы облачко пепла. Мне стало не по себе от этого облачка испепеленной земли, которое ветер нес к морю. Я затянул до отказа плечевые ремни и, управляя одной рукой, вцепился другой в лонжерон своего самолета. А ведь я все еще плыл в удивительно спокойном небе.

Но вот оно дрогнуло. Всем нам были знакомы эти таинственные толчки, предвестники настоящей бури. Ни бортовой, ни килевой качки. Никаких долгих бросков. Самолет по-