Вокруг света 1964-07, страница 23

деревьями. Эта палатка была гордостью Франческо. Видавший виды брезент носил на себе явные следы жестокой борьбы с непогодой и временем. В поспешных дорожных сборах мы, к несчастью, все же нашли время, чтобы, по совету одного знатока, смазать наш брезент смесью машинного масла и рыбьего жира. Результаты восстановительной терапии были не слишком ободряющими: брезент приобрел цвет печени и стал твердым и несгибаемым, как сталь. Пришлось его скатать и завязать, иначе он гордо распрямлялся с металлическим скрежетом.

Размер палатки — два метра на два и я подумал, что устроиться в ней вдвоем будет делом нелегким. Однако, не обладая в этой области серьезными познаниями, счел за лучшее промолчать. Теперь, когда палатка гордо стояла на берегу и ее можно было исследовать до мельчайших подробностей, я поздравил себя с точностью своих предварительных расчетов. Но при одной мысли о приближающейся ночи у меня кровь стыла в жилах. Узкий и низкий треугольный вход в палатку казался мне поистине бесчеловечным. В памяти всплыла неумолимая в своей холодной логичности теорема Пифагора. Как и в далекой юности, проклятая теорема снова будет мучить меня даже во сне — гипотенуза вхвда была весьма и весьма короткой.

Мои размышления прервало восклицание Франческо. Вдруг он схватил ружье и выстрелил. Я успел лишь вздрогнуть от выстрела и, ничего не разглядев в кустах, решил, что Франческо просто хотел выразить свою радость — ведь начался охотничий сезон, — а заодно и опробовать ружье. Поэтому я весьма удивился, когда увидел, что он возвращался с какой-то птицей в руках. Значит, сбывается моя романтическая мечта, которую, впрочем, лелеет каждый истинный охотник, — «жить лишь охотой и рыбной ловлей».

— Это на ужин? — спросил я, разглядывая первый охотничий трофей — птицу с ярким оперением.

— Да, для рыб, — ответил Франческо и принялся разделывать бедную птицу, насаживая потроха на крепкие крючки перемета.

Я попытался ему помочь, но без видимого успеха. Немного спустя переметы с дьявольской приманкой опустились на дно, чтобы поразить неискушенное воображение местных рыб.

Вытащив на сушу каноэ со снаряжением, мы разожгли костер. Темнота и холод все явственнее давали о себе знать. Серая пелена мало-помалу обволакивала все вокруг, скрадывая очертания предметов. У меня, жителя страны, где плотность населения превышает двести человек на квадратный километр, этот ночлег у костра на берегу стремительной реки, у подножия пустынного плоскогорья и высоченных голых скал вызывал чувство неописуемого восторга и даже преклонения перед дикой и суровой природой.

Нашу крохотную долину окружали горы, их снежные вершины казались бахромой низких серых облаков. Тишина, нарушаемая лишь ворчанием реки да изредка криком птицы, невольно заставляла говорить шепотом и делать долгие паузы. Мы наслаждались тишиной, запахами земли и трав, теплом костра и его пламенем, совсем по-домашнему освещавшим кусты и полоску берега...

НА «ТРОПЕ ВОИНЫ»

Светало, когда мы проснулись. За ночь ветер разогнал тучи и аккуратно отполировал небо, придав ему характерные для этих мест прозрачность и глубину.

Кажется, будто взор проникает за пределы звезд и теряется в далекой бесконечности, бесплодно пытаясь, отыскать что-то новое. А уже минуту спустя еще спрятанное солнце в последний раз протерло до блеска звезды Южного Креста...

Справа от нас у истоков реки — старый, ушедший на пенсию вулкан Ланин с крутыми голыми склонами* погребенными под снегами. Словно герой древней трагедии, у которого годы и горести не отняли королевского величия, высится он на три тысячи метров над хмурой рекой. За его плечами, спрятав главы в облака, цепочкой вытягиваются горы помоложе. Куда-то далеко-

далеко убегает извилистое ущелье. А там, где струя воды разбивается о каменные стены, еле виден лес араукарий — этих симпатичных гигантов растительного мира, радости и гордости всех ботаников. Разноцветные скалы перемежаются с невысокими холмами из камня и песка, на вершине которых одинокие птицы назначают свидание с солнцем. А оно уже приближалось широким шагом сеятеля, бросая в реку пригоршни цветов и красок...

Я не уставал любоваться этой незабываемой, не поддающейся описанию картиной с волнением и жадностью первооткрывателя. Удивительный рисунок этого утра запомнится мне на всю жизнь.

Меня позвал Франческо, и мы отправились проверять переметы, поставленные с вечера. Попались два лосося. Теряя последние силы, они, словно безумные, бились о прибрежную гальку. Жирные сверкающие рыбины, слишком большие для лосося. Позже мы узнали, что это был особый вид форели — радужная форель. Ее особенно много водится в здешних реках, и с того дня она часто входила в наше меню. При одном взгляде на форель я уже вижу, как она розовеет на сковородке. Нам не удалось их взвесить, но на глаз они тянули примерно два-три килограмма.

Пора уже отправляться в путь. Сняв палатку и погрузив ее в каноэ, мы подплыли к гостеприимной излучине. То, что мы гордо именовали каноэ, было обычной плоскодонкой — около четырех метров длины и немного более семидесяти сантиметров ширины — с высокими бортами, слегка открытой кормой и узким носом. Лодка немало повидала на своем веку, и, купив ее, мы первым делом сменили днище. Тяжелая и неуклюжая, она была, однако, крепкой и устойчивой. Зная, что нам нередко придется нестись по бурному течению, мы пожертвовали красотой ради прочности. Франческо сидел посредине, вздымая два здоровенных весла, готовый вступить в сражение с рекой. Я сидел напротив Франческо — на корме; третьим веслом, вставленным в уключину наподобие руля у плота, я должен был

Ш