Вокруг света 1964-09, страница 40

— Ну, вот и приехали. Поспешите заказать номер люкс в лучшей гостинице «столицы». По самым последним известиям сегодня здесь открывается семинар пропагандистов. Транспорт от быстроходного лайнера «АН-2» до собачьей упряжки загружен полностью. Такси не ждите. В «столице» сегодня население выросло сразу на 100 человек. Цифра!

Ербогачен, центр Катангского района, располагает к себе сразу же, в «аэропорту». Так принято здесь называть неширокую поляну с домиком аэровокзала и авиаслужб. Старожилы помнят случай, когда у них приземлялся самолет «ЛИ-2», а это уже не шутка.

Аэровокзал — рубленый, ладный дом с высоким крыльцом, с наличниками на окнах, с мезонином, на крыше которого развевается флаг.

Сразу же за летным полем — тайга, молодой сосновый подгон с отяжелевшими под снегом кружевными ветвями.

Нас встречают лайки. Они доброжелательно крутят хвостами, преданно заглядывают в глаза, будто приглашая последовать за ними.

Первое мгновение никак не могу сообразить, что же сразу подкупило меня. Может быть, день яркий, солнечный, чистый настолько, что с непривычки ломит виски? Может быть, молодой сосновый подгон тайги? Может быть, этот вот рубленый дом с высоким крыльцом и мезонином?

Не знаю. Но с первой же минуты я проникся к Ербогачену каким-то теплым добрым чувством.

Ербогачен — улыбчивый, северный — не похож на другие аэровокзалы, где мне приходилось побывать. С высокого крыльца сразу же попадаешь в белое безмолвие соснового леса, в неторопливую санную колею дороги. Даже зимой тут пахнет густым хвойным настоем, а меж желтых, будто бы теплых, стволов змеятся гостеприимные тропинки.

Ербогачен — это несколько улиц над Тунгуской. Школа-интернат, больница, клуб, срубленный из гладких цвета яичного желтка бревен. Он похож на терем со старых русских картинок.

Надо отдать должное строителям. Ербогаченскому клубу могут позавидовать многие его стандартные братья в других местах страны. Он выглядит радостно и празднично.

На каждой улице разгуливают собаки, по-северному приветливые. Поют промерзшие тесины деревянных тротуаров под ногами ребятишек: их не пугают морозы, и первое впечатление такое, что в поселке подавляющее большинство жителей — дети.

В катангском парткоме жарко натоплены печи, на вешалках шубы, оленьи парки, стеганые куртки. Крепкий запах талого снега,

табака. Со всех уголков района: с Токмы, Тетей, Наканна — приехали на совещание пропагандисты, кто самолетом, кто оленями. Русская речь мешается с эвенкийской.

Секретарь парткома Георгий Павлович Масягин занят по горло. Быстрые деловые разговоры, рукопожатия и музыка, музыка еще недоступных, но каких-то удивительно звучных слов: Наканна, Баргузинский кряж, Усть-Чайка, отлов, «мягкое золото»...

Иду набережной: сразу же за пряслами огородов — широкий размах Тунгуски; на берегу — перевернутые кверху дном шитики — единственный после самолетов летний транспорт.

Редкие прохожие приветливо здороваются, так уж тут заведено.

Дома оседло живущих эвенков ничем не отличаются от русских, разве только тесовыми заплотами для стоянки оленей — на тот случай, если из тайги нагрянут в гости родственники.

Я уже знаю, что в Ербогачене колхоз «Красный таежник», знаю, что он перевыполнил план по заготовке пушнины.

В парткоме посоветовали:

— Сходите к старейшему охотнику Степану Дормидонтовичу Пермякову.

СТЕПАН ДОРМИДОНТОВИЧ

Ему далеко за восемьдесят. Он высок ростом, широк в плечах, пожатие его тяжелой, с набрякшими венами руки крепкое, уверенное. Говорит Степан Дор-мидонтович не торопясь, глуховатым баском. Слушаешь его, и перед глазами возникают картины прошлого края, далекого от всех больших путей и дорог.

Всего одна жизнь, а сколько событий, сколько изменений! От охотничьего лука до легкого новейшего охотничьего ружья, от долгого санного пути — ямщичи-ной — до самолетов, от купеческой покруты — аванс продовольствием и припасом — до промхо-за. И это все в одном человеке, в его памяти, в его жизни...

Я оглядываюсь на прошлое и стараюсь увидеть его зоркими глазами Степана Дормидонтовича...

К зимнему Николе готовились задолго. По' Тунгуске «сверху», с Киренска, прибегали купеческие возки с товаром и продуктами, приезжали начальство и местные покручатели (доверенные купцов).

На белом выполье, сразу же за околицей, утаптывали снег, разбивали палатки, наскоро сколачивали магазин — как-никак Никольская ярмарка! Ждали выхода эвенков из тайги. Мальчишки убегали далеко по Тунгуске, чтобы первыми увидеть охотников. И вот звонкое ребячье: «Едут! Едут!»

Где-то далеко-далеко, за поворотом реки, появились первые оленьи упряжки, и тогда от Ербога-чена навстречу им катилась суетливая толпа. Бежали, стараясь обогнать друг друга, сбрасывая тяжелые шубы, оставляя на снегу шапки и рукавицы, а порой ненароком подставляя сопернику ножку, задыхались каленым морозным воздухом, падали, в кровь разбивая руки и лица. «Еду-у-ут! Еду-у-ут!» — неслось над Тунгуской.

А на юру, посмеиваясь и приплясывая от мороза и предвкушения хорошего торга, в широкой лисьей парке и высокой беличьей шапке стоял Окулох — купец, владевший всей катангской округой.

И так все дни до самого Николы будут встречать охотников и с почетом нести главу семьи на руках в дома, где жарко натоплены печи, вымыты полы, струганы лавки и столешницы. А на столешницах видимо-невидимо всяких кушаний и закусок, во главе стола штоф, отливающий голубым и синим.

— Очень карашо! Белка кара-шо добывал! Соболь карашо, однако, добывал. Все есть! Многа-а есть!

А потом крикливые, дикие дни повального пьянства. Мягкая пушнина в широких мешках купцов, у эвенка мука да провиант — столько, чтоб впроголодь прожил охотник, и хвастливые речи между собою: «Ловко поторговали».

Никольская ярмарка в Ербогачене...

И тот, которого только вчера носили на руках, сладко угощали, напрасно будет стучаться в двери еще вчера гостеприимных домов. Ни чашки чая, ни тепла ему. А станет надоедать, так и кулаки в ход пойдут. И так год за годом. Зимой на Николу, осенью на Петра и Павла.

...О чем ты поешь, эвенк, погоняя оленей, убегая все дальше и дальше? И белый аргиш — дорога — такой же длинный, как твоя песня, уводит тебя снова в тайгу. Тайга добрая, она не обидит.

О чем ты поешь, эвенк?

— О человеке добром пою! Он через перевал, и еще один перевал, и еще один перевал идет; через реку, и еще одну реку, и еще одну идет; через горе, и еще одно горе, и еще, и еще... идет...

Михаил Хармонович Зырянов в избу входил согнувшись — высок больно. В избе распрямится — головой под матицу. Силен, красив. Двадцать лет солдатчины на плечах выволок, а души не замутил. В праздник сапоги натягивал на ногу — мылил, тянул голенище. Слезы катятся, а сам поет. Хорош мужик, особливо когда мундир с красным нагрудником наденет. На охоту с луком ходил,

34