Вокруг света 1965-09, страница 8

рость упорно не желала подниматься выше 140, потом 130.

На посадке иней счищался с плоскостей обычной щеткой, какой метут пол, только она была на длинной ручке. Но в воздухе иней снова нарастал, и его опять счищали, и он опять нарастал. На все это шло время, драгоценное световое время работы. И наконец командир сказал:

— Пора обратно.

Нам очень все-таки хотелось заскочить еще подальше, мы поспорили немного, но было ясно, что надо обратно. Мы уже давно работали с этими ребятами и знали, что если пора возвращаться, то это действительно пора, может быть даже чуть больше, чем просто пора.

Солнце уже снова висело над самым горизонтом, оно было цвета остывающего металла и сплюснуто рефракцией в правильной формы овал. Темные тени шли от торосов, снег был чистейше синь. От всего этого казалось чертовски тихо, тихо до невероятия, до боли в ушах. Может быть, человек, впервые выдумавший слово «белое безмолвие», пережил вот именно такое, хотя в тундре в самую полярную ночь не бызает такой тишины и во льдах тоже бывает редко, всегда шум ветра или хоть какой-то, неизвестного происхождения шорох. Может быть, это было особенное для нас место, мы никогда не забирались так далеко на северо-восток, а может быть, такое настроение нагнал злосчастный ветер.

Когда самолет был заправлен, мы взлетели, спустились немного на юг и погнались за солнцем. Очевидно, мы не совсем плохо за ним гнались, потому что на предпоследней точке оно висело все на том же уровне и было все такого же цвета остывающего металла.

Мы очень торопились с замером, и экипаж это понимал, никто не сходил на лед, чтобы не мешать чутким индикаторам приборов.

Только на пятой минуте командир открыл форточку и спросил с высоты:

— Ребята, давай побыстрее. А?

Наш оператор чуть видным движением спины ответил ему:

— Не мешай. Все понимаем.

Это была предпоследняя посадка. На последней, пока мы делали замер, солнце совсем уже село, и самолет взлетел в синих морозных сумерках, какие бывают в феврале за семидесятой параллелью.

Снова предстоял двухчасовой перегон, и свободный народ дремал сейчас уже от усталости. В кабине было темно, и только на пульте у пилотов адским пламенем светились циферблаты и индикаторы бесчисленных приборов. Медленно колебалась стрелка авиагоризонта, покачивались цифры гиромагнитного компаса. От фосфорного сияния лица пилотов казались зелеными.

С аэродрома сообщили, что погода портится. Возможно, нам предстояло идти на другой аэродром через пролив, и штурман считал на линейке бензин и часы полета. Когда все было сосчитано, оставалось только лететь по курсу и ждать, что погода не совсем испортится.

— Сколько будет с сегодняшними? — спросил штурман.

— Шестьдесят две, — сказал я.

Это были шестьдесят две посадки и разные маршруты, удачные, совсем неудачные и средние, вроде сегодняшнего. О них не расскажешь, как не расскажешь о щеке, обмороженной ветром с моря

Бофорта, и о том запоздалом возвращении, когда сорвавшийся, черт его знает откуда, ветер кидает самолет в чернильной забортной тьме бросками неровными и оттого тревожными. Руки штурмана нервно перебирали ветрочет, линейку, снова ветрочет, но все это зря, ибо не угадать снос при этом неровном ветре. Слева были скалы и вершины островного хребта, справа — море, и нельзя было отклоняться ни вправо, ни влево, чтобы не пропустить огни аэродрома и не врезаться в сопки. Каждый до боли в глазах вглядывался в иллюминаторы, и, когда показались огни аэродрома, кто-то радостно выдохнул: «Есть!»

На этом аэродроме не было подсветки на полосе для лыжных самолетов, и радист все стучал ключом, договариваясь с начальством. Еле различимые хребты уже п/.ыли под нами, а радист все стучал и стучал.

Самолет с ревом пронесся над светлыми кубиками домов, и мы увидели незабываемое зрелище. Два ряда оранжево-красных факелов пылали, указывая полосу. Никогда в жизни я не видал настолько оранжевых ог^ей и, наверное, никогда не увижу. Некоторые факелы гасли, от них шел оранжевый же дым, и было видно, как мечутся люди, зажигая новые.

К самолету подошла кучка людей. Среди них зябко ежился наш физик. Видимо, девчонка ждала долго и самоотверженно.

Поземка мела по самое колено. Мы шли к огням аэропорта все, кроме бортмеханика, который остался около самолета.

Потом были сверкающая светом и чистотой теплая сытость столовой и блаженный перекур в комнате пилотов. Мы курили, развалившись на койках, и вспоминали всякую незначительную чепуху. Нам было хорошо всем вместе после длинного сегодняшнего дня.

Полнолицый приземистый командир щурился довольно, и у него был вид добродушного домоседа, специально приспособленного для шлепанцев, но мы-то знали, как неумолимо деятелен бывает он, когда надо лететь. Второй пилот, самый молодой в экипаже, красивый девчачьей украинской красотой, расспрашивал нашего оператора о погоде в Сочи, откуда тот недавно прилетел. Прошлый год мы работали с ним на гидросамолете, и он показывал «фокус» при посадке. Мы закрывали глаза, и невозможно было угадать, в воздухе самолет или уже бежит по воде.

Длинноногий носатый штурман, отличный рассказчик и специалист своего дела, картинно подрагивая грифом гитары, наигрывал нашему физику какой-то цыганский романс.

— Сколько с сегодняшними? — спросил командир.

— Шестьдесят две, — ответил я.

— Понимаешь, — сказал он, и голос у командира был виноватый, — понимаешь, если бы не этот иней...

Потом все стали укладываться спать, а мы со штурманом сели разрабатывать маршрут на завтра. Мы прокладывали линию на карте теперь строго на север.

— Сколько возьмем, старик? — спросил он.

— Давай десяток.

— Может быть, двенадцать? Ей-богу, сделаем.

— Давай двенадцать.

Это была вера в удачу завтрашнего дня, дня, который придет с рассветом.

— Понимаешь, черт побери, если бы не этот туман сегодня, — пробормотал командир, засыпая.

6