Вокруг света 1965-11, страница 38

путину, о новом способе лова или вновь открытых промысловых районах, я вижу пятнистые, как шкура зубатки, руки Николая Дмитриевича — его кожа не выносила тропического солнца, — руки, перепачканные рыбьими внутренностями, и его мягкую улыбку и слышу: «Самка два, жирность три...»

В Большом Багамском проливе на триста крючков мы брали в среднем триста килограммов рыбы, не считая акул. Это уже промысловый улов.

Часто знакомые и друзья спрашивают меня: «Ну, что тебя заставило чуть не в сорок лет пойти матросом?»

Как им объяснить? Это так же бессмысленно, как попытка при встрече с приятелем всерьез ответить на его вопрос: «Как жизнь?»

Хорошо помню, как в детстве летним утром во двор дома шестнадцать по Малой Лубянке выходил дворник Лешка. Могучий, в синей майке, катил он перед собой катушку с черным резиновым шлангом. Присоединял его к крану. Шланг оживал, шипя и плюясь, извивался на асфальте. Мы, мальчишки, стерегли этот миг, чтобы хоть на минуту ощутить в руках упругую силу водяной струи, почувствовать себя хозяином двора. Но Леша быстро отбирал у нас брандспойт — он был человек строгий. Лишь изредка в душный июльский день, когда тополиный пух летает по Москве, Леша внимал нашим мольбам и окатывал наши голые спины.

Не стань я матросом, не завладеть бы мне пожарным шлангом. Моя мальчишеская мечта так и осталась бы мечтой.

В море у матросов есть сменная должность — хозяин палубы. Каждый занимает ее в течение недели.

Пожарный шланг — главное орудие хозяина палубы. Не сразу он мне подчинился. На излете струя забортной воды работала вполсилы, а если я наставлял ее слйшком близко, она окатывала меня с ног до головы и швыряла в лицо ошметки рыбьих кишок. Но мало-помалу я приобрел сноровку. Вода стала выполнять все мои желания, экономно, шаг за шагом превращала она грязную палубу в сверкающий настил и, обессилев, стекала за борт по чистым ватервейсам. И тогда приходила радость, та самая мальчишеская радость повелителя стихий.

Многие мечты, которые стали забываться за суетой и беготней по проторенным дорожкам, осуществились, когда я стал матросом, — и дальние страны, и все виды рыб, и океан...

На востоке — в сизой дымке горы Венесуэлы. Над ними кучевые облака. Облака грудятся и над островом Тринидад. А у нас над зеленой морской гладью оглушительная жара.

Известно, что кондитеры не любят сластей. Так и на рыбацких судах в команде есть люди, которые не любят рыбных блюд, предпочитая всем дарам моря кусок мяса, даже если он не один месяц пролежал в провизионке.

Но зато на каждом судне есть фанатики, которые едят все. К ним принадлежит и тридцатилетний мастер Кочетков. Худой, длиннорукий, он копается в каждом улове, внимательно его

перебирает. Кочетков побывал во всех морях, пробовал на вкус летучих рыб и лангустов, осьминогов и креветок, мурен, моллюсков и акул.

Морская кухня — его страсть. И, как всякая страсть, она заразительна. А для благоразумно равнодушных — смешна.

Наберет Кочетков всякой всячины и бежит на камбуз варить, парить, жарить.

Кок устраивает скандал:

— Не дам поганить посуду разной дрянью!

И правда, страшновато бывает смотреть, как мастер пробует какой-нибудь зеленоватый нарост, срезанный с огромной ракушки.

— Ох, смотри, Кочетков, — качает головой боцман, — отравишься каким-нибудь морским чертом!

Но Кочетков твердо убежден, что в море дряни не водится.

На следующий день трал вываливает на палубу ромбовидный блин толщиной сантиметров в двадцать и весом в четверть тонны. Блин шевелит крыльями, словно силится улететь, плещет ими по пастилу и фыркает, как загнанная лошадь. Это гигантский скат — хвостокол.

Хвост у ската метра два длиной, гибкий, усеянный шипами. Кому-то приходит в голову отрубить его в качестве сувенира. Говорят, древние римляне употребляли хвосты скатов как бичи для рабов.

Когда «наука» отберет из улова свое, матросы зюзгой выбрасывают всю остальную рыбу в море. Ставрида, пеламида, если недолго пролежала на палубе, просыпается. Но рыба помягче и глубинная погибает еще в трале. Вот и тянется за нами по морю длинный белый шлейф из рыбьих брюх.

В последний день за час траления в куток набивается по пять-шесть тонн. Чем поднимать их на палубу, лучше распустить мотню прямо в море. Но для этого нужно спуститься за борт на мешок с рыбой, пройти по нему до конца, развязать гайтан и успеть добежать обратно.

— Разрешите мне, разрешите, Евгений Наумович! — просит Масюкевич.

Масюкевич знает себя. «Понимаешь, — сокрушается он, — не успел подумать, а уже сделал».

И капитан побаивается за Виктора — бог его знает, что он может выкинуть, если сердце у него не контролируется головой.

Капитан, подумав, говорит:

— Валяй! Море сегодня тихое.

Виктор надевает сапоги, рабочие брюки и куртку. Скорчив рожу, лезет за борт. Осторожно становится ногами на тугой, набитый рыбой куток. Держит. Не спеша идет к концу. Наконец он рывком развязывает гайтан и со всех ног пускается к судну. Рыба быстро уходит из сети, мешок становится мягким, проседает. Виктор проваливается в рыбу сначала по колено, потом по пояс.

Но все обходится благополучно. Перегнувшись через борт, мастер ловит его за руку и вытягивает на палубу. Виктор отряхивается и на радостях пускается вприсядку.

Матросы смеются.

Нам осталось всего два траления.

На горизонте виден остров Тринидад и благодатные кучевые облака над ним. На послезавтра назначен заход в Порт-оф-Спейн.